тому времени Клаудия уже была мертва. В кухне, в гостиной, в ванной, где угодно. Мертва. Вот сукин сын! Значит, это случилось в пятницу. Сразу же после того, как мы распрощались. Может, сукин сын поджидал, пока она меня проводит и вернется одна. А может, и нет, может, лишь счастливой случайности я обязан тем, что стою сейчас и думаю снаружи, мокрый и дрожащий, а не лежу внутри, в кухне, в гостиной, в ванной, где угодно, рядом с ней, подобно ей. Случайность. Хорошее слово: можно много сэкономить на объяснениях. Наверное, на случайность можно списать и то, что Луиза уехала в Амстердам, что я в тот вечер закончил набросок статьи, что мне пришло в голову пойти именно на 'Женщину с картины', что я встретился с Луизой и опять влюбился в нее, что она привела меня к себе домой и что именно на следующий день, пока я находился у нее, позвонил этот сукин сын… К черту случайности! Утром Клаудия разговаривала с ним и, чтобы окончательно от него отделаться или чтобы отомстить ему, рассказала ему про нас. А из-за ревности он окончательно сошел с ума». Эта гипотеза показалась мне вполне правдоподобной, а также совершенно невыносимой, потому что отчасти взваливала на меня ответственность за смерть Клаудии и усугубляла тяжесть самого этого факта тяжестью вины. Я инстинктивно подумал: «Как в страшном сне». Видимо, эта идея слегка успокоила меня, и, чтобы продлить ощущение, я предположил: «Это сон. Я сплю. Вот сейчас я проснусь». Но я не проснулся. Напротив, я вдруг понял, что главное не в том, считаю ли я себя виновным в смерти Клаудии, а в том, что кто-нибудь сможет так подумать. Стоило покопаться в памяти, как очевидность происходящего сразила меня наповал: борясь с нежеланием, тоской и, прежде всего, со страхом, я вынужден был смириться с тем, что все улики указывают на меня. Даже не столько беспокоило, что нас могли видеть на террасе «Гольфа», где мы пили пиво, или чуть позже, за ужином в ресторане на углу улиц Арагон и Пау Кларис; даже не столько тревожил таксист, доставивший нас к дому Клаудии, – вряд ли он смог бы меня узнать. Но вот сообщение, записанное мной на автоответчике Клаудии, наверняка насторожит полицию, а прочие улики только сгустят павшую на меня тень подозрения. Кино и литература приучили нас считать отпечатки пальцев безошибочным инструментом для выявления преступников, но до сего момента они представлялись мне лишь весьма посредственным художественным приемом. Паника заставила меня изменить свое отношение к ним: я рассудил, что мои отпечатки, беззаботно рассеянные по всему дому, составляют неопровержимую обвинительную улику, и ее тяжесть перевесит отпечатки пальцев настоящего убийцы, потому что он-то, наверное, хорошенько позаботился, чтобы их не оставить или потом стереть. «Кроме того, – подумал я, – имеется еще и портье. Выяснится, что Клаудия погибла в пятницу, и он даст показания, что в тот день он видел, как я несколько раз выходил и входил в здание, что я был у Клаудии, заявит, что я опять вернулся сегодня и наврал ему, будто я говорил с ней по телефону, когда она уже ни с кем говорить не могла, потому что была мертва». И неожиданно для себя я заключил: «Он заявит, что это я убил Клаудию». Для меня подобная ситуация оборачивалась настоящим кошмаром, хотя я понимал, что многим она покажется лишь нехитрой головоломкой, где все части точно подходят друг к другу. Я попытался рассуждать хладнокровно, но отчаяние мешало мне сосредоточиться. В тот момент, когда мой рассудок окончательно помутился, погас свет. Я встал, чтобы снова включить его, но тут скорее даже не подумал, а кожей почувствовал, что не стоит этого делать, чтобы не привлечь внимание портье или соседей к своей особе; а еще я почувствовал, что мне не хватает воздуха и было бы неплохо выйти на улицу. Крадучись, соблюдая все меры предосторожности, я на ощупь спустился по лестнице. На каждом шагу я боялся с кем-нибудь столкнуться, или что внезапно распахнется дверь, или что кто-то включит свет; из квартир доносились приглушенные звуки мирной домашней жизни: холостые выстрелы в телевизионном сериале, звяканье посуды, бессвязные обрывки разговора. Спустившись на первый этаж, я осторожно заглянул в холл: в привратницкой никого не было. С сердцем, готовым выскочить из груди, я пересек холл, открыл дверь и быстро вышел.
На улице продолжался дождь. Я зашагал в неизвестном направлении, словно уже не опасался промокнуть или словно дождь мог навести порядок в моих мыслях или избавить меня от страха. Какое-то время я шел, стараясь сосредоточиться на своих шагах, ни о чем не думая и ни на что не обращая внимания. Вне всякого сомнения, мне представлялось, что чем больше я удаляюсь от дома Клаудии, тем в большей безопасности я нахожусь, потому что вскоре я обнаружил, что стою на углу Муентанер и Митре, перед заправкой, похожей на пучок пронзительных огней – красных, зеленых, белых, оранжевых, синих – среди черной влажной ночи. Я остановился. Меня трясло от холода, начался жар. Я поднял мокрый воротник пиджака и в этот миг заметил свободное такси, притормозившее на красном перед светофором; перебежав улицу, я сел в машину.
12
Домой я попал в начале двенадцатого. Я промок насквозь и буквально разваливался на части. Я даже не пошел в душ и не стал переодеваться. Я позвонил Марсело.
– Марсело? – спросил я. – Это Томас. Прости, что беспокою тебя в такое время, но…
– Да ладно, – пробурчал он, едва скрыв недовольство. – По-видимому, сегодня вечером ты мне не дашь поработать.
Стараясь успокоить его, я робко проговорил:
– Я тебе помешал?
– Неважно, – теперь его голос звучал достаточно искренне. – Завтра я должен представлять в Мадриде последний роман моего друга Марсе. Ты его читал?
– Нет, – признался я.
Марсело не позволил мне увильнуть:
– Ты много потерял. Один студент мне недавно сказал, что перестал быть марксистом и стал марсистом. Глупость, конечно, но в ней есть доля истины: этот тип пытался стать благородным Джоном Фордом, жаль, что порой его вполне устраивает роль Генри Хэтэвэя… Черт, я понял, о чем буду завтра говорить!
Казалось, эта мысль привела его в возбуждение, потому что он довольно резко спросил:
– Ну и чего тебе надо?
Внезапно я растерялся и не знал, как начать.
– Произошло нечто ужасное, – наконец решился я. – Ужасное.
– Я уже знаю, – совершенно неожиданно отреагировал он. – Но, по правде говоря, я думаю, что не стоит отчаиваться.
По моей спине прошел холодок. Мне вновь показалось что я сплю. «Не может быть», – подумал я. Еле слышным голосом я выдавил:
– Как это не стоит отчаиваться? И откуда ты узнал?
– Ну да, – ответил он с поразительным спокойствием. – Мне только что звонила Алисия и сказала, что Льоренс уже отправил заявку.
– Какую заявку?
– Как это какую? На конкурс. Ты, конечно, поступил, как полный кретин. Но, в конце концов, ничего страшного: завтра ты поговоришь с Льоренсом и передашь ему от меня, чтобы он связался с Мариэтой и заменил заявку…
– Да кого же сейчас волнует конкурс! – заорал я. – Я тебе говорю, что случилось ужасная вещь!
– Ну тебя к черту, Томас! Надеюсь, ты никого не убил?
– Что-то вроде того.
– Как это вроде того?
– Вот так, вроде того, – повторил я. – Речь идет о Клаудии.
– Кто такая Клаудия?
«Он не помнит, – подумал я, не понимая, то ли злиться, то ли плакать. – Сколько бы мы ни говорили с другими людьми, сколько бы ни проводили времени вместе, по сути мы всегда одиноки».
– Клаудия, – повторил я, все еще не веря в его забывчивость. – Вчера я весь вечер тебе о ней рассказывал.
– А, Клаудия! Прекрасное видение. Ну и что с ней?
Мне показалось, что он сделал вид, будто вспомнил, но он не притворялся.
– Она мертва.
– Не дури мне голову, Томас. Такое бывает только в русских романах.
– Это не я ее убил, – уточнил я, впадая в отчаяние. – Убийца – ее муж, сукин сын. Или он подослал кого-нибудь. Понятия не имею. Единственное, что мне известно наверняка, это что Клаудия мертва и что меня обвинят в убийстве. Я оставил сообщение на ее автоответчике, и портье видел, как я к ней приходил,
