– Ну, где ты там летаешь? – возмутился человек. – Водка стынет.
– Тома, – Леха представил Тому.
– Дядя Валя, – представился человек и преподнес Томе букет черных тюльпанов.
– Ой, – удивилась Тома, – здорово.
– А вы как думали? Это вам, барышня, не Москва.
На площади перед аэровокзалом дядя Валя тронул дверь сиротливо стоящего «уазика».
– Садитесь.
Проснулся водитель – молодой парень с нахальным, «одесским» лицом.
– Куда?
– В Санжейку.
Водитель присвистнул:
– Мы так не договаривались, дядя Валь. Это же пятьдесят километров!
Дядя Валя обернулся к Томе:
– Вкратце обрисую ситуацию, – он подобрался, закрыл глаза, повел рукой. – Вечер, море весеннее, беспокойное. Маяк, пирс, на пирсе шашлык из молодого барашка, вино семи сортов. Заметьте, лучшее на всем Черноморском побережье. Я, гитара, общение. И так до разумной бесконечности. Что? – он повернулся к водителю.
– Ничего, – водитель пожал плечами, – едем.
И включил зажигание.
В погребе стоял запах молодого вина. Выстроились в ряд шесть дубовых бочек.
– По двести литров каждая, – удовлетворенно рассказывал Вовк, хозяин погреба.
Он открыл кран и налил полный стакан красного вина.
– Пробуйте.
Леха попробовал.
– Да, слабонервных просим не входить…
Возник недовольный дядя Валя.
– Мясо на пару. Развели дегустацию…
Море волновалось. Волны, разбиваясь о пирс, падали солеными брызгами на лицо, шипели на багрово-каленых углях мангала. Горел маяк, бежал по волнам луч пограничного прожектора.
– Настоящий шашлык, барышня, – разъяснял дядя Валя Томе, – замачивается только в молоке. Но где тут молоко найдешь – они все помешались на этом вине. Так что не обессудьте.
Он протянул Томе шампур.
– Невозможно вкусно.
– Понимает в мясе, – с удовольствием заметил дядя Валя, – очень наш человек.
– Он водку без мяса не пьет, – засмеялся Леха.
– Я, барышня, воспитан в старых традициях. Еще господин Булгаков говорил, что к водке нужно оперировать исключительно горячими закусками. А уж он-то понимал толк в жизни.
Забренчали на гитаре, затянули что-то пронзительное, украинское.
– А я, Леш, бросил все, – нагнулся к Лехе Вовк, – уехал сюда и счастлив и несчастлив одновременно.
– Он был оператором на студии, – пояснил дядя Валя, – снял… Сколько ты снял?
– Шесть картин.
– Как же так? – удивился Леха.
– Осточертело, знаешь. Как-то вдруг, в одночасье. Что хотел снимать – не давали, а так… Да тебе это, вероятно, знакомо.
– Тоскливо?
– По-разному. Художник, если он настоящий, всегда, по-моему, неприкаян. Так было, так будет, какие бы перемены ни сотрясали эту страну. И у тебя, и у меня… Вон Валя пять лет ждет постановки. Заказухи снимает про бычью сперму.
– Да, – мрачно согласился дядя Валя, – хочется прожить жизнь красиво, докопаться до самой сути, чтобы потом никто не мог плюнуть тебе вслед… Не получается… Кто в этом разберется?
Он разлил вино, снял шампуры, протянул Лехе, Томе.
– Искупаться бы, – занервничал Леха.
– Обалдел?
– Леш, – позвала Тома.
– Окунуться, туда и обратно. Когда теперь выберемся.
– Черт с тобой, окунись, – согласился дядя Валя, – отогреем.
– И я с тобой, – вдруг сказал Вовк. – Откроем сезон.
Они быстро разделись.
– Ныряем?
– Страшно! – поежился Леха, перебирая голыми пятками по бетонному пирсу.
– Дай руку!
Он взял Лехину руку, оттолкнулся и прыгнул в воду, увлекая его за собой.
– Мама! – завопил Леха.
– Сдохнуть легче! – заорал Вовк.
И отчаянно погребли к берегу.
Потом их растирали, разогревали, отпаивали.
– Вы идиоты! – заключил дядя Валя. – Ну он-то пацан, а ты…
– И я, как видишь, – засмеялся Вовк.
Дядя Валя протянул Лехе стакан с вином, снял горячий шампур.
– Ешьте, ребятки, пейте. Завтра каждый вернется к своей бычьей сперме, а этот день навсегда останется в памяти, потому что в этот день все получилось.
Вновь забренчала гитара – что-то близкое, из репертуара московских кухонь.
– А у меня однокурсница пыталась отравиться, – неожиданно сказал Леха, – стихи писала…
Ветер разбрасывал по стеклу дождевые капли.
Они сидели на постели, прислонившись спинами к подоконнику. Была ночь.
– Почему ему не дают постановку, дяде Вале? – спросила Тома.
– Он насквозь больной – пять лет сталинских лагерей. Вез из-за границы лекарство с примесью наркотиков. На таможне лекарство отобрали, завели дело. Потом дело закрыли, а снимать уже не дали…
– Море, маяк, контрабандисты, – медленно произнесла Тома. – А какое одно к другому имеет отношение?
Леха не ответил.
– Помнишь, ты пела песенку про Север?
– Проклятый Север?
– Это песенка моего товарища. Там еще такие слова: «…а где-то Мутный Материк прекрасен в утренней помолвке…» Есть на Печоре такой поселок: Мутный Материк. Далеко на Севере.
– Мутный Материк, – повторила Тома, – я думала, это образно. Ты был там?
– Нет. Но я все себе представляю. Это, наверное, так: туман на реке, острове, тайге, деревне. Покачивается бакен, скрипят уключины, старик-бакенщик, положив на колени худые, пахнущие рыбой руки, дымит самокруткой… Дым тяжелого табака растворяется в тумане. Пахнет прелой травой, хлебом. Мычат в тумане коровы, разматывается колодезная цепь, стучит топор… Сквозь грязное, размытое дождем стекло видны законопаченные мхом бревна, старые фотографии на стенах, выскобленный стеклом стол, лампа… Я уверен – это именно так…
– Мутный Материк, – вновь повторила Тома. – Тебе очень туда хочется?
– Очень. Пора отойти в сторону и позвать себя. «…Пора, пора, уже нам в лица дует воспоминаний
