ничтожество?.. Я стою перед твоими очами. Кто я? Забери мою жизнь – она не нужна мне больше. Да, я грешен. Но разве грехи мои стоят страданий, которые ты отпускаешь мне. Уничтожь нас, Господи, раствори физически. Ведь ты почти уничтожил нас…
Он поднял руку.
– Куда? – спросил таксист.
– До Новокузнецкой.
Таксист отрицательно мотнул головой и протянул руку, собираясь закрыть дверцу.
– Паскуда ты! – сказал Леха. – Пес шелудивый.
И хлопнув дверцей, изо всех сил всадил ногой по заднему крылу.
Таксист проехал несколько метров и остановился. Вылез из машины, пошел на Леху:
– Ты что, сука?!
Леха свалил его сразу.
И тут же словно из-под земли выросли еще две машины. Таксисты шли к нему. Теперь их было трое.
– Ты не прав, брат, – ласково улыбнулся один.
Их было больше. Они шли к нему. Он ударил одного, другого. Ударили его. Тяжело дышали, утирая кровь. И он, и они. Выдыхались.
Он отпугнул кого-то левой и, сверкнув молнией, сорвались с руки и упали на капот часы. Его швейцарский «Ориент».
Все замерли.
Один из таксистов взял часы, подержал на весу.
– Ну что? – спросил он. – Разошлись полюбовно?!
Надо было рвать, бить, отнимать, выгрызать зубами. Он не сделал этого.
Они постояли в нерешительности, разошлись по машинам. Уехали.
Мимо шли и шли машины с зелеными огнями.
А он так и стоял у поребрика – грязный, в крови, с оторванным рукавом. Глядел перед собой отсутствующим, безразличным ко всему на свете взглядом.
Что он там видел, впереди?
Никто, кроме нас…
…Группа шла по склону.
Впереди, держа щупы наперевес, вглядываясь в каждый метр тропы, шли «охотники»[7]. Следом за «охотниками» – головной дозор и старший группы капитан Истратов.
За Истратовым – взвод десантно-штурмовой группы.
Шли молча. Каждое слово, ненужная фраза, лишнее движение отнимали и без того уходящие силы. И горы, величественные и бесконечные, хранили такое молчание, что порой десантникам казалось, будто они всего лишь совершают многочасовой учебный переход, который вотвот закончится возвращением на базу, обжигающим душем и прохладными простынями до утра.
Но они знали: это не так.
Напряженная тишина, нарушаемая осыпающейся галькой под тяжелым шагом десантных ботинок в следующую секунду может разорваться выстрелом из «эрэса»[8] или гранатомета, подрывом на радиоуправляемом фугасе, автоматными очередями, скоротечным или многочасовым боем, в котором кто-то останется жив, а кто-то примет смерть здесь, под бездонным небом Таджикистана.
И потому все они, измотанные суточным рейдом, мучаемые жаждой, волокущие на себе автоматы, «мухи»[9], огнеметы, тяжелые пулеметы Калашникова, снайперские винтовки и неподъемный боекомплект, настороженно всматривались в едва шелохнувшуюся веточку, упавший с горы камень, в любой неожиданный блик под солнцем, вслушивались в еле различимый чужой звук, тем самым оставляя себе возможность опередить противника, мгновенно выбрать позицию, успеть открыть поражающий огонь, выжить и победить…
Левашов проснулся после заката, когда солнце уже ушло в темнеющие у горизонта леса Подмосковья.
Он еще подумал, что солнце сейчас лежит себе на боку и все ему трын-трава. Оно-то свои обязательства выполнило. А может, солнце лежит на спине, нога на ногу, усмехается и приговаривает: «Ну-ну! Молодец ты все-таки, Левашов… Мужчина!»
Именно так он к себе и обратился.
Смотреть на часы было уже бессмысленно – он и не посмотрел.
Голова трещала по швам. Он подумал о холодном пиве, водке, пельменях и, вспомнив, что все это есть в холодильнике, ужасно расстроился.
Левашов пребывал в той стадии запоя, когда чем старательнее пытаешься выйти из него, тем головокружительнее срываешься в обманчивую бездну.
– Все, баста! – сказал он вслух и сам не поверил в сказанное.
В это время и раздался телефонный звонок.
– Левашов?
– Я, – ответил он и подумал, что надо было изменить голос, сказать, что Левашов вышел, а позже перезвонить самому с более убедительными оправданиями, вроде: бабушка полезла вворачивать лампочку, упала с табуретки и сломала ребро, ногу и все вставные зубы… Хотя какая, к черту, бабушка.
– Это становится забавным… Второй раз вы назначаете мне свидание и второй раз не приходите. Я уж было решила, что вас нет, а так – мираж, фантом… А вы, оказывается, – ничего, существуете.
– Вот именно, существую.
– Что, так и не вышли из коматозного состояния?
– Пытаюсь, – честно признался Левашов.
– Это обнадеживает. Значит, когда-нибудь мы все же встретимся.
– Знаете что, Наташа, – набрался храбрости Левашов, – приезжайте ко мне. У меня есть холодное пиво и пельмени.
Про водку он предусмотрительно умолчал.
– Пельмени сами стряпали?
– Государство.
– Нет уж, дудки. Я приеду, и выяснится, что нет ни такого дома, ни такой улицы, а есть представительство какого-нибудь Таймыра, где, конечно, всегда холодное пиво, а вас соединяют по прямому проводу… Идите вы к черту!
И бросила трубку.
Левашов походил вокруг телефона, перенабрал ее номер.
– С вами разговаривает автоответчик…
Автоответчик! Надо же!
Он положил трубку.
«Сегодня я звонил вам ночью – мне отвечал автоответчик. Он был развязен, как буфетчик, газетчик, фальшивомонетчик… Я осторожен, как разведчик… Господи, какой бред лезет в голову».
Он еще раз набрал ее номер, дождался условного сигнала и сказал:
– Наташа, простите меня… Вы не представляете, как мне тяжело при мысли, что мы больше не увидимся. Я буду ждать вас завтра на том же месте, пока вы не придете. И послезавтра. И дальше… Наташа, я…
Из трубки донеслись короткие гудки – время, отпущенное на сообщение, истекло.
Потом он варил пельмени, посыпал их тмином, добавлял майонез. Выпил две рюмки водки, кружку пива.
Отпустило. Он сидел в кресле под торшером, расслабленно вытянув ноги.
За окнами был март великодушный. Сквозь низкие рваные облака проступали далекие холодные звезды. Шел редкий, первый в этом году дождь.
