теперь!) риторическими трюками. Он противоречит себе особенно часто в возникшем под сильным влиянием Арнобия между 413 и 426 гг. «De civitate die»,[204] его, по собственному признанию, «magnam opus», в котором он оперирует даже фальшивками и собственные же фундаментальные понятия «Римская империя» и «государство дьявола» или «церковь» и «государство Бога» то отождествляет, то резко разделяет. Или в одном месте обращение Израиля происходит в апостольское время, в другом — лишь в пост-языческое, в третьем он утверждает вечную отверженность евреев. Как новый христианин он верит, что больше не существует чуда и «больше не встанет ни один мертвый», как старый христианин он верит в противоположное. Уже в 412 г у него была мысль «все, что мне по праву не нравится в моих книгах, собрать и показать». И таким образом, он начинает — ибо кругом все «было перевернуто» — за три года до своей смерти целую книгу с «уточнениями», «Retractaciones», конечно, не в состоянии все «уточнить».
Зачастую, однако, как только Августин что-то «уточнял», он, даже заголовки столь многих сочинений начинавший «Против», непрестанно что-то оспаривал.
В идущем к концу IV столетии он набрасывается на манихейцев Фортуната, Адиманта, Фауста, Секундина, равно как — в ряде дальнейших книг — на манихейство вообще, которое он стойко, на протяжении почти десятилетия, с 373 по 382 гг., сам официально представлял, пусть даже только как «слушатель» (auditor), не как «избранный (electus) «Что бы они ни говорили (сколь ни невероятным это могло быть), я считал это правдой, не потому, что знал это, а потому что желал, чтобы это было правдой». Могло ли с Августином, христианином, по отношению к христианам втайне быть иначе? И хотя около 400 г он взял манихейство под сомнение, сам он его никогда не смог преодолеть до конца, он остался зависимым от него «в существенных мыслительных импульсах» (Альфред Адам), даже включил его «в христианское учение» (Виндельбанд). В трех книгах
Больше чем наполовину труды Августина — памфлеты или же носят полемический характер. И в то же время как в качестве епископа он за 30 лет посетил Мавританию, малоцивилизованную провинцию, один — единственный раз, в невероятно богатый Карфаген путешествовал тридцать три раза, где он, вероятно, в компенсацию своей скромной монастырской диеты, любил роскошную «рабочую трапезу» (например, жаркое из павлина), навещал богатых людей и проводил вместе со своими братьями по службе целые месяцы в изнурительной деятельности. Епископы все-таки теперь были часто при дворе или сами придворными, — друг Августина епископ Алипий до самой смерти святого подвизался в Риме Итак, ничего кроме борьбы — «с дикой энергией., до последнего вздоха» (Даниель — Ропс), «до последнего мгновения. размахивал духовным мечом» (Хюммелер), оставившим, конечно, кровавый след прежде всего с помощью «мирской руки», двора в Равенне, провинциальных губернаторов, генералов, с которыми епископ тесно контактировал. И против всего, с чем боролся, он (иконографически охотно изображаемый с книгой и пылающим сердцем, символом мудрости, любви) требовал — силы. Особенно с возрастом он, в чьей жизни и учении любовь якобы «занимала особое место»
Питер Браун, один из новейших биографов старттеолога,[205] пишет «Августин был сыном неистового отца и неуступчивой матери. То, что он считает за объективную истину, на том он мог настаивать с примечательной ограниченностью. Так, он, к примеру, тиранил одаренного и выдающегося Иеронима неповторимо лишенным юмора и такта образом».
Пусть будет открытой проблемой, не была ли резкая агрессия, каковая дала о себе знать уже в споре с донатистами, следствием не только его всегда долго продолжавшейся аскезы. Раньше он имел достойные внимания витальные потребности, «разбрызгал силу, — самопризнание, — в блуде и распутстве» и позднее «зуд похоти» обременял его еще весьма настойчиво. Он долго жил в конкубинате, затем взял в невесты дитя (которому недоставало двух лет до легальной возможности брака девочке было двенадцать лет) и одновременно новую метрессу. Но для клирика сексуальное наслаждение «отвратительно», «бесовское», «болезнь», «безумие», «порча», «мерзкий гной», et cetera, короче, — «сексуальное — нечто, остающееся нечистым» (Томас). Постоянно же он превозносит целомудренность, притом, заверяет августинец Цумкеллер, «тем больше, чем дальше он уклонялся от нее в свои юношеские годы». Борьба же против «еретиков», язычников, евреев, напротив, будет для него добрым делом, неукротимой духовной потребностью. И даже не сказывается, обостряясь, чувство вины перед многолетней спутницей жизни, которую он принудил к разлуке с ним и ее ребенком?
На донатистов, раньше африканцем никогда не упоминавшихся, он обратил внимание лишь как священник. Но потом он год за годом нападал на них, яростнее, чем на всех других «еретиков» высказывал им в лицо все большее презрение и изгнал их из Гиппона, своего епископского города. Ибо донатисты свершили «преступление схизмы», они были не что иное как «сорная трава», животные. «Эти лягушки, сидят в своем болоте и квакают «Единственно мы христиане». Однако «С открытыми глазами спускаются в ад».
Что бы стоил Августин как донатист? Альтернатива, которая ему уже потому не явилась, что схизма, которой при его посвящении в епископы исполнилось 85 лет, сравнительно маленькая, локальный африканский случай, была (даже если и не так сильно, как он утверждает) раздроблена на «многие крошки». Напротив, католицизм втягивал народ, за ним был император, массы, даже, — так бахвалится Августин, — «единство всего мира». Часто и без колебаний Прославленный настаивает на таком аргументе от большинства, неспособный к пониманию мысли, позднее сформулированной Шиллером «Что такое большинство? Большинство — вздор, разум всегда был присущ немногим». И если он сам действительно заблуждался, — так думает «гигант духа», какие «даруются миру лишь единожды в тысячу лет», — он все- таки заблуждался с большинством. (Естественно, он знает новые доказательства «veritas catholica», он еще настойчивее подчеркивает чудо его церкви, Евангелие, но верит Евангелию лишь «из-за авторитета католической церкви» — ее же авторитет обоснован Евангелием).
Мы уже неоднократно встречались с донатистами, главной областью распространения которых были Мавритания и Нумидия При Константине и его сыновьях дело дошло до тяжких столкновений с ними, к заключению в тюрьмы, наказаниям поркой, ссылкам, к ликвидации самих донатистских прелатов, например, епископа Доната из Багаи, решительного борца сопротивления, или епископа Маркула, — оба стали мучениками, место их казни скоро привлекло поток паломников. Затем императорский декрет об унии от 15 августа 347 г привел к (формально просуществовавшему четырнадцать лет) объединению донатистов и католиков, при их главе Грате из Карфагена дело вновь дошло до изгнания и бегства противника, а также к смерти донатиста Максимилиана, разорвавшего экземпляр декрета о союзе при его опубликовании. Однако по возвращении при Юлиане сосланных последовали акции возмездия. Теперь наступила пора изгнаний, дурного обращения, в отдельных случаях и убийств католиков и, благодаря вернувшемуся из ссылки епископу Пармению, — расцвету донатистской церкви.
Ибо хотя ее преследовали и после восстания фирма, перекрещение и богослужение ей были запрещены, многие вожди сосланы, — в том числе епископ Клавдиан, выступавший во главе римской донатистской общины (основанная однажды африканцем Виктором из Гарбы, ее первым епископом, она просто вынуждена собираться за городом), — да, хотя (правда, весьма вяло использовавшийся) императорский декрет 377 г обновил все ранее изданные антидонатистские законы, донатизм значительно опережал африканских католиков. Он стал сильнейшей конфессией, прежде всего благодаря своему, около 30 лет трудившемуся примасу Пармению, — своеобразному, высоких духовных качеств, а также литературно одаренному человеку, который не был африканцем, а происходил, возможно, из Испании или Галлии. Даже на католической стороне о нем и времени его службы пишут, «что в своих решениях он был надежен, своим убеждениям оставался верен, интригам и жестокостям был чужд». «Повседневные контакты между членами обеих конфессий нормализовались, иногда донатисты в прямо-таки миролюбивой форме агитировали католиков к переходу в свою общину» (Баус).
