С этими словами она стремительно направилась к выходу.
Мне тоже было пора уходить. Все равно мне не удастся сейчас понять, чье это лицо. Наверно, придется прийти сюда еще раз. И на сто процентов я была уверена, что снова встречу у этой картины Алину. Сейчас я, увы, ничем не могла помочь ни ей, ни себе. Поэтому я вышла из музея в душный августовский день, готовый разразиться грозой.
К сожалению, Елена была обязана прийти на открытие выставки. Прекрасно зная, как ее ненавидят все эти рожи, она не могла не насладиться хотя бы маленьким триумфом. В конце концов, пусть считают ее идиоткой… и кем там еще… Она вошла в выставочный зал, преисполненная сознанием собственного достоинства. Если бы не скорбный повод, по которому эта выставка состоялась, она бы позволила себе гордую улыбку. Но, увы, сейчас улыбка была не к месту. Поэтому ее лицо хранило печать горькой утраты, но вот глаза… Глаза Елены не могли скрыть торжества. Потому что все они — те, кто считал ее наглой выскочкой, — восхищались ее мужем. Человеком, который принадлежал ей.
Она печально улыбалась, здороваясь с ними, злорадно подмечая, как одни поджимают губы, а другие отворачиваются.
К сожалению, Елена в искусстве ничего не понимала, поэтому она даже не могла понять, чем восхищаются эти надутые индюки.
Конечно, ей безумно понравились его стеклянные безделушки, но чего все толпятся возле его картин… Серые и непонятные, они ее не волновали. Тем не менее она делала вид, что ей интересно. Она подолгу стояла у какой-нибудь из них, ничегошеньки не понимая, но сохраняя на лице печать задумчивости и восхищения.
Около одной из картин толпилось народу больше всего. Она подошла. Картина называлась «Предчувствие», и от нее на Елену пахнуло кладбищем. Елена даже поежилась от холода. Странно, но она ей понравилась. Почему-то она именно сейчас поняла, что ее недоумок Мишка, оказывается, был действительно потрясающе талантлив. Удивленная своим открытием, она застыла перед страшной работой. Особенно ее внимание привлек силуэт человека на картине.
Всмотревшись в него, она вскрикнула. Сходство было поразительным. Елена узнала его сразу. Она даже прижала к губам руку, чтобы не закричать. Ей стало страшно. Очень захотелось убежать, но ноги стали тяжелыми, и она не могла ими двинуть, как будто их приковали к месту.
Внутри Елены происходило нечто странное. Конечно, можно было сразу побежать в милицию — но кто ей поверит? Арестовать человека на основании того, что ей показалось, будто силуэт на картине на него похож? Может быть, ей вообще все это померещилось…
Нет, нет… Елена осторожно, со всей силы сдерживая дрожь, попыталась двинуться с места. Кажется, шок прошел, и ноги получили свободу.
Побледневшая и поникшая, она направилась к выходу.
«Сейчас я приду домой, — сказала она себе, — и не буду отвечать ни на чьи звонки…» Она отнюдь не была уверена, что это — лучший выход, но сейчас иного выбора перед ней не было.
Вошедший человек заставил ее побледнеть еще больше. Она попыталась справиться с собой. Даже выдавила улыбку, когда он подошел к ней.
— Здравствуй, — сказал он.
Елена почувствовала противную холодную струйку пота между лопаток. Она позволила ему чмокнуть себя в щеку.
— Уже осмотрела? — поинтересовался он как ни в чем не бывало.
Она кивнула. Он посмотрел на нее недоуменно. Обычно Елена трещала без умолку. Теперь она как воды в рот набрала.
— Что с тобой? — поинтересовался он.
— Голова болит, — соврала Елена и удивилась, что при ее насмерть пересохшем горле голос звучит вполне нормально. Она боялась, что ее выдаст хрип.
— Бедняжка моя, — ласково дотронулся он до ее щеки, — иди домой, приляг… Выпей аспирин…
— Пожалуй, я так и сделаю, — кивнула она, и на мгновение ему показалось, что она страшно хочет избавиться от его присутствия.
Наверно, у нее действительно болит голова. Елена часто мучилась мигренями. Да и, похоже, погода менялась. Он оглянулся и, убедившись, что никто не смотрит в их сторону, легонько дотронулся до ее губ поцелуем. Ему показалось, что Елена от его прикосновения съежилась и застыла.
— Ладно, — вздохнул он, — не буду тебя мучить. Беги скорее домой, выпей таблетку и засни… Хорошо?
Она кивнула покорно, как послушный ребенок, и тихо пошла прочь.
«Странно, — подумал он, — на нее это совсем непохоже… Что же ее так поразило на этой выставке?»
Глава 7
В воздухе настолько ощутимо пахло озоном, что в приближении грозы можно было не сомневаться. Я решила немного прогуляться — этим летом прохлада в Тарасове ощущалась только под вечер или глубокой ночью. Было даже обидно, когда в прогнозах погоды объявляли, что везде уже давно двадцать градусов, а у нас по-прежнему сорок. Правда, я выяснила, что наш народ крепче американского — в Техасе люди от такой же температуры, если у них не было кондиционеров, умирали, а наши граждане, пережившие войны, перестройки и революции, умудрявшиеся неплохо жить без зарплат и не унывать, не имея этих самых кондиционеров вообще, предпочли адаптироваться к этой невыносимой, адской жаре, так что менталитет нашего русского народа все-таки вызывал восхищение.
Сейчас воздух обрел прохладу, и я наслаждалась легким ветерком, медленно бредя вдоль проспекта, подставив свое лицо воздушным струям.
— Погода располагает к прогулкам, не так ли, Танечка? — услышала я за своей спиной и обернулась. Меня догнал невесть откуда взявшийся Олег Васильевич. Пришлось улыбнуться в ответ на его широкую улыбку.
— Пока не грянула гроза, Олег Васильевич… — сказала я. Эта фраза прозвучала у меня несколько многозначительно.
— А я люблю грозу, — ответил он, глядя в небо, — я ведь вообще, Танечка, по натуре человек стихийный. Наверное, оттого, что все циники — дети дьявола. Стихия им близка.
Я хмыкнула. Однако он не лишен был ума и некоторой остроты оного.
— Вы, значит, у нас циник… — протянула я, — а с виду — такой порядочный джентльмен…
— Так циники — они все такие, — усмехнулся он, — сразу и не скажешь. Вот вы, Таня, натура романтическая, возвышенная — а и в вас цинизм присутствует.
— Не цинизм, — поправила я, — я просто проявляю к людям хемингуэевскую «иронию и жалость».
— Да ваш Хемингуэй сам первым циником был, — возмутился он, — писал книжки, наполненные романтизмом и человеколюбием, а потом — ружье в руки и пошел по цыплятам беззащитным палить… Это что вам, не цинизм? — Я вынуждена была признать его правоту. — Это вообще самый худший вид цинизма — изображать из себя этакого интеллигентного Гамлета, а потом творить всякие непотребства… — закончил он свою мысль.
— Гамлет не был интеллигентом, — машинально поправила я, — в ту пору вообще об этом говорить не приходилось… Они мясо руками ели.
Наверно, наш интеллектуальный спор грозил затянуться. Я, к собственному ужасу, осознала, что мне нравится вести с ним сей полемический диспут, и — что было совсем непереносимо — он оказался интересным собеседником и мне нравился.
— Это ничего, — он как бы услышал мои мысли, — рафинированным барышням всегда нравились
