сигнала, если только оно не носит фривольный эротический характер».
Елена была готова расплакаться. Ей не к кому было обратиться за помощью. Она сказала:
— Таня, пожалуйста, помогите мне. Очень буду ждать вашего звонка.
Сколько придется ждать этого звонка, Елена не знала. Ей было очень страшно. Он мог прийти в любую минуту — справится ли она с собой, пытаясь доказать ему, что ничего не поняла? Не поняла, зачем, например, ему был нужен этот спектакль с Татьяной? Что она настолько глупа, что, связав воедино все его более чем странные поступки, не пришла бы к страшному заключению — ее любовник стал убийцей.
Она встала и нервно заходила по комнате, сжимая плечи руками, пытаясь унять дрожь в коленях и спине, успокоиться и попытаться выкрутиться из создавшегося положения. Единственный выход — это уехать. Срочно. В никому не известном направлении, решила она. Если его поймают, она станет невольной соучастницей. Разве она докажет, что ничего не знала?
Она опять бросилась к телефону. Алина… Вот кому она могла позвонить. Конечно, была еще Маша, но Маше звонить она не станет. Лучше Алине… Она набрала номер Алины и услышала:
— Алло…
— Алина, это Елена Полянова, — сбивчиво и отчего-то оглядываясь на дверь выпалила Елена, — пожалуйста, Алина, найдите Татьяну Иванову. Мне надо срочно с ней встретиться… Я вас очень прошу.
— Я постараюсь, — немного удивленно согласилась Алина, — а что случилось?
В это время в замке повернулся ключ. Елене стало дурно. Она почувствовала, как в желудке начинается спазм.
Ключ был только у одного человека — у него.
— Я не могу больше разговаривать, — прошептала Елена. — Простите… Ради всего святого, выполните мою просьбу…
И она повесила трубку.
Мы с Олегом медленно шли по улице, обходя лужи. Было приятно и прохладно. Присев на лавку покурить, мы продолжили наш разговор.
— Я знаю, что не очень-то нравлюсь вам, Таня, но поверьте мне: я Полянова не убивал. Незачем было. У меня даже мотива для этого нет. Ну что он мог? Дальше Чернецова его фантазия не простиралась. А Чернецов сам все прекрасно знал… Так найдите мне мотив, Таня!
— Ну, предположим, вы могли сделать это из-за Елены… — неуверенно предположила я.
Он вытаращил на меня глаза. Кажется, я его удивила. Смотрел он на меня во все глаза долго, а потом расхохотался:
— Господи… Извините, я не сразу понял, о какой Елене идет речь… Только сейчас дошло, кого вы имеете в виду… Эту глупую поляновскую самовлюбленную курицу… Она вам что, сказала, что я ее любовник?
— Я сама вас видела с букетом роз… — ответила я, обиженная его смехом.
— Ах вот оно что… — протянул он. — Ну, так если я ей относил букеты — о чем меня просил не стану говорить кто, — я хоть и циник, но не Павлик Морозов, — из этого ничего еще не следует. Отвозил, передавал и отчаливал… Я, простите, рубенсовскими женщинами не увлекаюсь.
Да уж. Кто же тогда был этот неизвестный? И вообще — насколько это связано с Еленой? И неужели действительно здесь орудует некая неведомая мне братва? Лапин явно выходил из числа возможных преступников. Во-первых, какой преступник будет так откровенно рассказывать о вещах, способных подтолкнуть к обвинению? Лапин фактически предлагал мне улики против себя. Возможно, он был просто настолько хорошо воспитан и великодушен — что ж на мои мучения смотреть, — но что-то меня настораживало. Мне показалось, что Лапин-то как раз знает куда больше, но вроде как это касается другого человека, которого он, кстати, недолюбливает и именно поэтому никогда не скажет ничего наводящего на это лицо тень.
И что же мне, бедненькой, делать? В каких тенетах раскопать мне правды ключ?
Увы, родник найти мне скоро не удастся…
Алину звонок Елены напряг. Там, на том конце провода, что-то происходило. Она отчетливо почувствовала — почти физически — опасность, а это значило одно. Сейчас туда, в Еленину квартиру, вошел человек, убивший Михаила. Алина судорожно вздохнула, стараясь справиться с нахлынувшим бешенством. Человек, собирающийся отомстить, не имеет права на эмоции. Она должна быть холодной и беспощадной. Только тогда она сможет спокойно спать. Только тогда перестанет маячить перед ее глазами силуэт человека в плаще, такого знакомого, но неузнаваемого, ускользающего от Алины, от возмездия… Только тогда Алина сможет прийти на могилу своего любимого и заплакать — оплакать, наконец, его и свою жизнь…
Алина решительно поднялась и, достав из ящичка заветный револьвер, вытерла его зачем-то платком. Потом взглянула на висящую в углу икону и, прошептав одними губами «Прости», вышла на улицу, тщательно заперев дверь, — она не знала, скоро ли она вернется и вернется ли сюда вообще. Ей стало немножко грустно: там, внутри, осталось так много ее вещиц, маленьких напоминаний о том недолгом времени, когда она была счастлива. Почувствовала, что ей не хочется уходить: еще мгновение, и она расплачется, откажется от задуманного и тогда станет слабой, раздавленной, прежней безмолвной Алиной, которая сначала позволила сделать из себя красивую экзотическую птичку в клетке, а потом — бессловесную тварь, самым большим подвигом которой было молча отворачиваться, стиснув зубы, и отказываться принимать пищу из рук хозяина… Алина понимала, что Михаил никогда не простил бы ей этого.
Из открытого окна соседней многоэтажки неслась бутусовская песня, непонятным образом отвечая Алининому настроению. Алина даже остановилась на мгновение — ей показалось, что это Михаил разговаривает с ней. «Где твои крылья, которые нравились мне…» — пел Бутусов, и Алине мучительно захотелось, чтобы эти страшные тринадцать лет исчезли, чтобы вернулось время, когда они с Михаилом сидели на кухне, как в то злополучное утро, и смотрели друг на друга… О, если бы тогда они промолчали!
Впрочем, этого не вернуть. Все, что сейчас происходило с ней, Алина расценивала как справедливое возмездие — когда-то они с Михаилом презрели подарок Господа — свою Любовь, за которую многие были готовы отдать все, не исключая жизни…
И сейчас Алине предстояло исправить то, что они сделали. Поэтому она вздохнула, смахнув со лба капельки пота, и пошла по ненавистной ей улице, долгие годы служившей ее душе тюрьмой, — гордая и прямая, как натянутая струна…
Он смотрел на Елену, не понимая, что с ней творится. Обычно в ее глазах можно было прочесть что угодно, только не растерянность и не страх.
Елена могла любоваться собой, Елена могла изнывать от желания, Елена могла навязывать свое мнение как единственно правильное — именно это и привлекало его к ней. Она казалась ему наполненной жизненной силой, той, которой не хватало ни его жене, ни ему самому.
Но сейчас Елена была не такой. Растерянная и съежившаяся, она смотрела на него странно — так смотрят люди, потрясенные чем-то до глубины души… Или… которые кого-то боятся?
Что же там было такого, на этой поганой выставке, что заставило ее стать непохожей на себя? Неужели… Нет, оборвал он сам себя, это невозможно. Скорее всего Елена действительно разболелась, от жары и предгрозовой духоты у нее упало давление.
Он обнял ее и прижал к себе. Она вздрогнула и отстранилась.
— Извини, — сказала она непривычно тихим голосом, — я себя действительно отвратительно чувствую.
Он, пожав плечами, отпустил ее и сел в кресло.
С ней все-таки происходило что-то странное. Понять что, он пока не мог.
Мы незаметно дошли до моего дома. У подъезда, уже прощаясь, мне отчего-то стало грустно. Разговаривать с Лапиным оказалось легко и приятно… Ему тоже явно не хотелось расставаться со мной.
