черный фломастер на белом батисте.Не состоялась любовь.К чести твоей, донна Анна,рыло Хуанатут же за книгой ныряет с балкона (астма и фальшь об асфальт) и замирает, как тело геккона.если снято оно на стеклянной пластинке,а напротив окно медленно едет по дому к трубеводосточной,как рука в маникюре к ширинке,только грубейи восточней.Мне говорили, как стать сумасшедшим,чтоб не маячить в прицеле душмана.И вот я вернулся оттудаи совсем позабыл о прошедшемвремени, где корешался с дурманом.Видишь, мамуля, как мясо мое муравьи облепили,сделана пуляв Чикаго, а может, в Шанхае.Она разлетелась в груди наподобие пыли.И вот я по небу шагаю,ибо меня призывают, как наш подполковник, АллахСаваоф, Озирис и Ярила, и Яхве.Я им устроил подобие конкурсапо шестибалльной системе,чтобы мой прах сторговать за цистерции, франки и драхмы.Хитрость же фокусав том, что я жив, но не в вашей системесолнечной (это имею в виду я).Ты же меня наблюдаешь своим изумительным глазом,словно я в этой. Позволь, но понятья введу яновые не постепенно, а сразу.Так материнское горе —это знакомо, весомо и нужно,когда сыновья получают оружие,но вскоре становится ясно предельно —это досадная блажьдля губернаторов, что проживают отдельноот неудобства, от пьянства и краж,от призыва детей,от смертей,и, говоря языком площадей,от народа. Это свобода,что недоступна сознанью людей,как недоступны философы прошлого векав библиотеках,что охраняются дамами с низкой зарплатой.Нет виноватых.Мненье скорее мое, чем Тацита,—не колбаса, или сахар и пиво,или салфетки для нежного зада —суть дефицита.Честь и достоинство, то, что красиводля маленькой мышцы в грудиили взглядана мир, как на поле добра и привета.Серость привитас казни Сократа,С казни крестьянства в тридцатых.Нет виноватых...
