Она взяла пульт, выключила телевизор, подобрала под себя ноги и повернулась ко мне.
— А что ты теперь скажешь? — спросила она.
Нельзя понять, говорила она в шутку или всерьез.
— Мне никто не даст отпуск. У меня ведь важное дело, — сказал я. — Сама знаешь.
Она обдумывала сказанное. Потерлась подбородком о колено, поцокала зубами, потом спросила:
— Как ее зовут?
Что бы я ни ответил, она тут же зацепилась бы за это.
Она улыбнулась:
— Вот и хорошо.
— Что именно хорошо?
— Хорошо, что ты перестал притворяться.
Она замахала руками и попыталась сказать моим голосом:
— Что именно хорошо? — Потом хлопнула себя по лбу. — Что хорошо?
Ее голос становился все более неестественным:
— Боже мой, о ком это ты говоришь? — И добавила: — Я ничего не понимаю!
Это было ужасно. Она говорила совершенно мужским голосом.
Я собрал все свои силы, чтобы сохранять спокойствие.
— У меня сейчас трудное расследование, — сказал я. — Я над ним работаю.
— Вот как? — сказала она. — Так все же, как ее зовут? Ты что, не можешь назвать ее имя?
Казалось, что свойственная ей прежде, до болезни, острота ума вдруг вернулась, только в искаженной форме.
— Ингер, — сказал я. — Но почему это тебя занимает?
Анна-София рассмеялась:
— Ингер? Уже неплохо. Что это еще за Ингер?
Она начала строить гримасы.
— Ингер, Ингер, Ингер, Ингер… Хорошо трахается? А в рот берет охотно или не очень? Как ты ее назвал? Ингер? Ингер, Ингер, Ингер…
Я почему-то вспомнил, как Ингер положила в мои промокшие ботинки мятую газету. Наверное, она хотела, чтобы я почувствовал, какая она заботливая, хотела, чтобы я снова пришел.
— Так? — крикнула Анна-София и бросила в меня стакан. Он отскочил на пол, где, не разбившись, продолжил крутиться.
Я взял тарелку и вышел на кухню.
— А в зад ты ее трахал? — услышал я. — Нет?
Казалось, она еще долго будет кричать, а может быть, придет вслед за мной на кухню, так что я ушел в ванную и запер за собой дверь. Сел на унитаз, стал слушать, как она бегает по квартире. Потом она неожиданно спокойно позвала меня:
— Кристиан? Кристиан? Где ты?
Прошло много времени, прежде чем она начала теребить дверь в ванную:
— Эй!
Дверная ручка задергалась, потом раздался сильный стук, и наступила тишина.
— Кристиан?
Я подумал об Ингер, о тех переменах, что и в ней, конечно, произошли за все это время испытаний. Подумал о том, что в ее душе уничтожил страх, а что оставил? Как она изменилась за год?
— Открой!
У меня перед глазами стояла Ингер. Многоликая Ингер. Теперь я без труда представлял, какая она была до исчезновения Марии, какая стала потом, какой может стать в будущем.
— Пожалуйста, открой, Кристиан!
В щелку двери я видел ее силуэт. Я попытался представить себе, как реагировала бы Анна-София, если бы я попал в аварию и получил серьезную травму, лежал бы в луже крови, на грани жизни и смерти. Как бы этот ужас подействовал на нее? Стала бы она вновь самой собой, такой, как раньше? Проник бы страх в нее так глубоко, что она смогла бы вернуть себе свое прежнее «я»?
— Кристиан?
И еще я подумал, что все события, происходившие до сих пор со мной, особенно меня не затрагивали. Они происходили во внешнем мире, а не рождались в моей душе. Конечно, я был частью внешнего мира, но от этого он не становился частью меня самого. Если бы мне пришлось выделить самое важное происшествие, что бы я вспомнил? Если бы пришлось поделиться с кем-то самым глубоким переживанием, что бы я рассказал?
— Кристиан? — услышал я еще раз, и вдруг мне в голову пришло, что человеком, который звал меня, мог быть и я.
Тут я вспомнил старика, который прятался в подвале дома № 18. Как много времени он провел там? Кому следует сообщить о его кончине, если в один прекрасный день он перейдет в мир иной, и есть ли такие люди, которых это сообщение заинтересует? Что, если он никому не нужен? Что, если о его смерти некому будет сообщать, ведь он ни к кому не ходил в гости, ни с кем не встречался, так что никто и не подумает отправиться навестить старика Гюстава, потому что тот давно не появлялся?
— Я ничего не помню из своего раннего детства, — сказала Ингер. — Воспоминания начинаются только с того момента, как я пошла в школу. До школы я не помню почти ничего.
Я задумался.
— Пожалуй, я тоже плохо помню детство, — сказал я. — Я даже не помню, как пошел в школу.
— Ну, уж это ты точно должен помнить!
— Значит, я нарочно забыл, — сказал я.
— Ты шутишь, — сказала она.
Я попытался вспомнить, как это было. Кажется, тогда что-то случилось, я с кем-то поссорился, а может быть, дело дошло до драки? Нет, ничего толком я вспомнить не смог. У меня возникло ощущение, что я попал в голову незнакомого человека и не знаю, как выбраться из провала чужой памяти.
— А что ты помнишь? — спросила она. — Какой период жизни тебе запомнился лучше всего?
— Этот, — ответил я.
— Этот?
— Ну да. Он начался с того момента, как я встретился с тобой.
— А кроме этого?
Поднялся ветер, ливень за окном усилился. Я повернулся на бок.
— Учебу в старших классах, — ответил я просто так, чтобы хоть что-то сказать. — А ты?
Она смотрела в потолок.
— Я тоже, — сказала после долгих размышлений. — Я помню выпускной, помню ощущение, которое было у меня тогда, когда казалось, что открыты все возможности. Не какая-то одна определенная возможность, а все сразу. Помню это удивительное чувство полной свободы.
Она рассказала о своей школьной подруге и о парне, с которым ездила по Европе.
Мы тщательно избегали разговоров о Халварде и Анне-Софии. Она не спрашивала меня ни о чем, я тоже. Интересно, как долго мы сможем делать вид, будто их не существует?
— У меня перед глазами стоит то лето, — сказала она. — Словно все, что произошло со мной потом, уже было заложено в тех днях. Если бы я могла начать жизнь сначала, мне бы пришлось вернуться в тот год, в год окончания школы.
Она повернулась ко мне и спросила, понимаю ли я, что она имеет в виду?
Я сказал, что понимаю.
— Несчастья даются нам для того, чтобы мы смогли что-то понять, — сказала Ингер. — Ты веришь в это?
Я подумал об отце Анны-Софии, жутком скряге, который до самой смерти любил повторять, что каждый человек — кузнец своего счастья. Он продал свою половину магазина, который держал на паях со старшим братом, ни слова не сказав ему, что намеревается выйти из дела, за месяц до того, как грянул
