Это я знаю, это самое «перке», - это Егоркино любимое «почему»!
- Пертому! Перке… Надо. Ты выздоравливать думаешь?
- Да всё я думаю! Надоело же просто… Гриш, а можно Ил с нами в поликлинику пусть пойдёт? Можно пусть тогда все пойдём, пусть и ты, и мама, и Илюха? Пусть.
- Малыша с котярой забыл. Давай-ка, вон трикошка твоя, я пойду, маме скажу, что ты одеваешься…
Звонок! Илья! Я, спотыкаясь об неведомо откуда появившегося кота, путаясь в ногах, бегу открывать, - да, бегу, Илья ведь пришёл! И Малыш ещё тут, дрянь такая!..
- Малый! Что ты под ноги?! Егорка, ты-то куда рванул?.. Илья!
- Да. Это я. Вот так вот я в фас, а вот так вот, - в профиль! Ладно, дай зайти. Егорка, привет, bon giorno, Рыжик!.. Ciao, ciao, caro mio, - эх, целоваться нельзя, у тебя же иммунитет ослабленный… Здорово, Грэг, держи пять… Тише ты, самурай, руку мне не оторви!.. Ну да, ну да, а всё-таки не оторви, а так-то я тоже рад, очень даже… Малыш. Хм, хвост щас отвалится! Да, у собаки хвост, это лишняя деталь, - вот у нас Улан, пример для подражания… Где мама ваша, братцы сероглазые?.. Обед, - это хорошо… Грегори, рюкзак мой возьми, тащи на кухню… Да так, по мелочи… Блин, Гришка, да ничо особенного, и вообще, это я Егорке принёс, так что… Здрасьте, тёть Тань!
- Здравствуй, Илюша. Ты что такой, - замёрз?
- В такси? Ответ отрицательный. А это я такой… возбуждённый я. Мы такую аварию щас видели! Тихо, Егор, авария была без жертв.
- Гололёд… - встреваю я, а сам улыбаюсь, и с удовольствием смотрю на Илюху.
С удовольствием, - ещё бы, - он такой сейчас! Да, поэтому я и стараюсь ему подражать, да только особо не выходит…
- Тёть Тань, там, в рюкзаке виноград и груши. Орехи ещё, грецкие, Егорке для крови полезно. И гранат, тоже…
- Илья, да что же ты! Неудобно же мне…
- Но мне-то ведь удобно? Очень. Гришка, достань, только помыть надо виноград, - а орехи не надо. А гранат, - не знаю.
- Илюша, pronto, а можно вот я так вот? Perfavore…
- Залазь, Рыжик…
- Здор… р-рово! Илюша, а как будет «Рыжик»? Ну, по-итальянски? Quo esto, - «Рыжик»?
- М-м, “Rossollino”, наверное, но мне так не нравится, чо-то, как-то, Рыжик. Лучше всего Рыжик.
- Точ-чно! Ш-што-то, как-то! «Рыж-жик», - луч-чш… ш-ше!
- Заш-шипел, ч-чёртик… - ворчу я.
А вот на Егора я смотрю с неудовольствием, - ну да, ласкучий он у нас, - это к своим, а Илья уже свой, можно сказать, - но всё же! Ещё ведь и подпрыгивает у Илюхи на коленках от восторга! А Илья доволен, по ходу, - накручивает себе на пальцы у Егорки два его золотистых вихра на макушке, тянет их в стороны, - рожки, - тот жмурится, - ну да, от удовольствия, - и совсем уж делается похожим на маленького чёртика, - я машу на них рукой, и лезу в Илюхин рюкзак.
- Ого, Илья, тут же… Сколько, килограмма два? Мам, не только груши, и яблоки ещё…
Мама подходит ко мне, задумчиво берёт огромное восково-красное яблоко, осторожно кладёт его на стол, поворачивается к Илье, - тот усиленно делает вид, что очень занят он с Егоркой, - мама молча смотрит на них, Егорка затихает, Илья спускает его с колен, смотрит на маму, в глаза, и говорит:
- Татьяна Владимировна, я…
- Илья, мне неудобно, когда ты приносишь нам всё это.
Мне тоже делается очень неудобно, и стыдно почему-то, а чего стыдно, я и сам не пойму. И Егорка тоже… не в своей тарелке, - он ведь всё чувствует, такой он у нас… Но, наверное, нужен этот разговор, правильно мама его начала, завалили ведь Илья со Стасом нас совсем, и фрукты, и подарки, неудобно же, в самом деле! Я поднимаю глаза на Илью… и теряюсь. Он сейчас по-настоящему выглядит взрослым, - не играет во взрослого, этого Илью я уже научился узнавать, - а вот такого, взрослого по-настоящему… И ещё по-настоящему злого, - такого я его вижу в первый раз, и не похоже, что он злится на нас, - на что же он тогда злится?
- Илья…
- Погоди, Гриша. Я всем вам должен кое-что сказать, это хорошо, Татьяна Владимировна, что такой разговор у нас начался. Мне «всё это», как вы выразились, не в тягость, - у меня до чёрта денег, я богат… очень… Да, богат, Гриша, рот закрой, пожалуйста. Богат, и очень, и даже не только по российским меркам, - вообще, реально богат. Неважно, как это случилось, - хотя, если вы будете настаивать, я расскажу, конечно, - но так случилось. Повторяю, мне это не в тягость, мне в радость, что Егор ест фрукты, что у Гриши есть теперь ноутбук и Интернет, - а ещё мне бы было в радость, если бы и у вас, Татьяна Владимировна, было то, что вам недостаёт, - я имею в виду, чего вы не можете позволить себе по деньгам. Пусть и мелочь какую-нибудь, а не можете, - но я не мог этого вам и предложить даже, без такого разговора, - да я и сейчас не думаю, что вы, Татьяна Владимировна, примете что-то для себя, - с разговорами там, или без. Гордость. Это и для меня не просто слово. Но это сейчас. А раньше… Вы знаете, мне приходилось побираться. В прямом смысле этого слова, - побираться, - воровать у меня плохо получалось, били сильно… Жрать из бачков приходилось. И похуже ещё чего со мной было, настолько плохо и страшно, что я и рассказывать не хочу, - но, опять же, если вы, Татьяна Владимировна, будете настаивать, я расскажу! Не при Грише, разумеется, хотя, когда вся эта жуть со мной творилась, я был младше, чем он сейчас, - я смотрю на Илью, не мигаю, смотрю и вижу, как у него затуманиваются его ясные светло-зелёные глаза, это не слёзы, понимаю я, это воспоминания… - Как трудно с вами, с женщинами… Со Стасом всё было проще, обматерил я его в три этажа, распсиховался, наорал, сказал, что уйду ко всем чертям… Я не хочу, чтобы вы стеснялись, я не хочу, чтобы вы даже удивлялись, Татьяна Владимировна, - это всё я делаю от души, от сердца. Один человек, - однофамилец ваш, и ваших сыновей, кстати, - сказал мне однажды, что если тебе протянули ладонь, от сердца протянули, то плевать в неё нельзя! Нельзя плевать в душу, ведь душа в сердце… А когда этого человека не стало, я решил, что только так я теперь и могу жить, и живу, стараюсь. Уж не знаю, как получается…
Я потрясённо смотрю на этого пацана, мальчишку, парня, мужчину, - я понимаю, что сейчас Илья был по-настоящему настоящим, таким, каким он со Стасом бывает только наверно! Да-а… Он смотрит в стол, потом поднимает глаза на Егорыча, - тот аж не дышит, смотрит на Илью, глазищи серые как блюдца, и палец в рот сунул! Илья улыбается, убирает у Егорки ото рта руку, осторожно притягивает его к себе поближе, и смотрит, наконец, на мою маму.
- Илюша, я… - голос у мамы чуть дрожит, я оборачиваюсь неё, ого… - Но всё же, Илья… ведь, и правда… неудобно…
- Ну, выкиньте, раз неудобно, - вдруг говорит Илья, и голос у него усталый. - Может, так будет удобней. Только кому?
Он опускает подбородок Егорке на макушку, потом тычется ему в волосы носом, трётся, поднимает голову, и снова устало говорит, спрашивает скорее даже:
- В самом деле, уйти мне, наверно, надо… Никогда не будь навязчивым, - it too such precept, заповедь, - а я навязываюсь, Б., так получается…
У меня сердце обрывается! И плакать хочется, - да нет, конечно, не расплачусь… не сейчас… и я кусаю губы…
- Гриша, давай дуршлаг, я виноград помою, - тихо говорит мама, я смотрю на неё, она мне кивает, и я тороплюсь достать из ящика дуршлаг… - Илья, надеюсь, что ты голодный. Я приготовила тут, а меню Гриша составлял… Только вы без меня, сами давайте, мальчики, нам с Егором пора в поликлинику. Так. Ты ещё в шортах, «телеграмма»?
- Я ещё в шортах, - с гордостью соглашается Егорка, вот же чудо, это он точно, у Ильи научился. - И я не «телеграмма»! «Рыжик» я, - да, Илюша?
Пауза, - и мы все смеёмся…
“Filipino Box Spring Hog”
