Не причинение вреда мыслилось нашими далекими предками не как отказ от охоты вообще (мог ли человек суровых ледниковых времен питаться плодами?), а как запрет на причинение излишних страданий. Запрет, поощрявший возможное милосердие. В таком же смысле надо понимать и проповедь даосов о воздержании (по возможности!) от деяний, противоречащих Природе.
Да, охотники, убивая зверя, совершают насилие. Но живое существо не может обойтись без пищи, так устроен мир; чтобы питаться солнечными лучами, надо быть цветком. И вопрос не в том, как избежать насилия вообще. Такое предположение заведомо невыполнимо. Ведь даже жрецы-подвижники джайнов щадящие кровососущих насекомых, непоследовательны до конца. Они употребляют в пищу зерна, а зерно - это зародыш, это - жизнь. Разве посягательство на жизнь растения менее, предосудительно? Они топчут траву, а ведь она тоже живая.
Мы никогда не обретем полного лада с Землей, хотя бы потому, что не можем обойтись без уничтожения растений. И вопрос в том, как причинить, возможно, меньше боли другим существам, удовлетворяя при этом насущные потребности тела в пище, тепле и одежде.
Потребности эти не являются чем-то 'дурным' и 'греховным'. Они есть прирожденные, то есть заложенные самой Природой. Все дело в том, К чему они влекут человека. Пища - необходимое условие жизни, но, как сказал мудрец: одни люди едят для того, чтобы жить, а другие живут для того, чтобы есть. Поэтому обжорство, как потворство чрезмерной прихоти, всегда отвратительно.
Вся промысловая охотничья нравственность покоилась на незыблемом законе: не преступай границ необходимого, не бери лишнего у Природы. Индейцы никогда не убивали бизонов, почем зря, больше того, что им было нужно на ближайшее время.
Когда причина вымирания мамонтов и других крупных зверей приписывается истребительным охотам кроманьонцев, то это просто дань нашей природопожирающей эпохе. Бессмысленные бойни - загон на обрывы, когда гибли сразу сотни животных, есть плод воображения кабинетных 'знатоков', сводящих всю палеонтологию к сортировке зубов и позвонков. 'Кладбища' мамонтов известны во многих местах, но далеко не всегда близ них имелись обрывы. Полевые исследования показали, что массовые 'захоронения' останков мамонтов и других крупных, зверей образовались вследствие внезапных наводнений, оползней, провалов почвы, снежных и каменных лавин.
Охота была не досугом, а вынужденной необходимостью лишить зверя жизни, но только ради того, чтобы жить самому и накормить сородичей. И человек убивал лишь тогда, когда этого нельзя было избежать.
Но и такое, вынужденное убийство рождало в душе сожаление и тревогу. Нравственный закон в груди подсказывал охотнику, что он посягает на чью-то жизнь. А ЖИЗНЬ БЫЛА СВЕЩЕННА не в силу религиозных или каких-либо иных запретов, а САМА ПО СЕБЕ, и право на жизнь признавалось за всеми.
Вымирающие ныне юкагиры стыдились смотреть 'на лицо' убитого лося.
В Гималаях жив обычай: шкуры медведей или барсов, убитых 'в состоянии самозащиты' или при охране стада, жертвуются буддийским обителям. Считается, что этот, дар в какой-то мере снимает с человека вину за взятие чужой жизни.
Солнцепоклонники-японцы остались верны древним заветам язычества. На маленьком островке Сейкай-то стоит храм Когандзи, где ежегодно совершается заупокойная служба по душам китов, погибших от рук китобоев. В подземелье светилища находится усыпальница, куда сносят зародышей китов, извлеченных из тел убитых беременных китов при свежевании, и здесь хоронят, обернув в соломенные циновки.
Сколько волос на шкуре убитого животного, столько раз убивающий животных ИЗ ПРИХОТИ принимает насильственную смерть в будущих рождениях, - так сказано в Законах Ману.
Древние земледельцы сознавали, что, вспахивая землю или срывая-убивая растения, они нарушают первозданную девственность Природы. И потому они вымаливали прощение у загубленных трав, у природных Духов-Покровителей, убеждая их в необходимости своего поступка.
Здесь истоки многих народных, языческих празднеств, доживших до наших дней. В глухомани Брянской области сохранился русальский обряд 'Брянская Кострома', в котором отражены древнейшие свещеннодейства, связанные с почитанием льна: 'Похороны костры' - останков (отходов) убитого льна сопровождаются скорбными причитаниями, плачами и заклинаниями. Гайавата обращался к Березе, ПРОСЯ ЕЕ поделиться своей корой. Предания многих народов повествуют о возмущении оскорбленных душ Природы: дриада наказывает нечестивца, срубившего ее дерево.
Пигмеи перед выходом на охоту разводят особый костер - по его дыму Дух Леса узнает, что они отправляются на охоту и просят у него прощения за вынужденное лишение жизни его обитателей.
Первобытный охотник понимал, что в лесу он - в гостях, и преступление правил гостеприимства - определенных свещенных запретов - чревато недовольством природных Духов-Хозяев, обращавших свой гнев на непосредственного виновники или на людей вообще.
Порой, приняв свой самый ужасный облик, навстречу преступнику выходит сам Хозяин Леса…
С прошлого столетия археологи спорят о назначении великолепной 'доисторической' живописи и скульптуры, скрытой в чреве глубоких пещер. Наскальные росписи подземных светилищ - самое ошеломляющее свидетельство гениальной одаренности, присущей человеку древнекаменного века.
Возраст наиболее древних - 30 тысяч лет, и именно они самые совершенные, самые 'живые'. Какой цели служили непревзойденные доселе художественные творения, требовавшие огромных затрат времени и сил? Искусство ради искусства? Или ради охотничьей удачи? Быть может, это попытка околдовать зверя, на которого предстоит охота? Охотники предварительно 'убивают' изображение зверя, что сулит овладение самим зверем. Подобные черно-магические приемы издавна используют каббалисты, наводящие порчу на свою жертву с помощью восковой фигурки ил ее портрета.
Однако, пещерная живопись несводима к прикладной охотничьей магии: исследования показали, что изображение зверей со знаками символического убийства, то есть пораженных копьями, составляют всего лишь 2% всех изображений, а на остальных нет никаких следов колдовских действий.
В наидревнейшей живописи Западной Европы и Каповой пещеры на Урале вообще нет изображений людей или сцен охоты; лишь рисунки животных и странных, загадочных существ со смешанными звериными и человеческими чертами. Сцены охоты появляются значительно позже - в мезолите. Налицо также почти полное отсутствие образов самого человека в знаменитом 'зверином стиле' скифско-сибирского искусства, уходящего корнями в первобытные шаманские обряды Бон.
Перед нами кажущееся противоречие: палеолитическое искусство было связано с охотой, но саму охоту никак не отразило. Значит, Оно не имело прямого промыслового значения. Бизон изображался не для того, чтобы легче было убить и съесть. Убить, в конце концов, можно было и без колдовства, в чем убеждал повседневный опыт.
Действительный смысл петроглифов - заклинательный призыв звериной души, просьба прощения перед необходимостью убийства, попытки избавиться от преследования со стороны души убитого зверя, могущей наслать болезни и даже смерть. А картины - изображения - олицетворенное воплощение этой души. Красный цвет означал, что нарисованный олень или бизон - 'живой'.
Зверь был не только возможной добычей, но одновременно и предметом обожания. Отношение к нему было непростое, для нас непривычное: это, прежде всего любовь, чувство глубокой привязанности, даже если на этого зверя и охотились. Зверь - кормилец: без его мяса, шкуры, жира невозможно выжить в суровые зимние времена. Бизон, ниспосланный Духами-Покровителями, почитался дорогим, старшим братом. Убиению бизона и, поеданию его мяса предшествовали свешенные искупительные обряды умилостивления. Считалось, что душа зверя осталась жива и невредима, что она опять вернется на Землю в своем настоящем обличье, возродиться после смерти, КАК И ВСЕ ЖИВОЕ.
От мести умерщвленного зверя мог уберечь только шаман, способный в исступлении покидать свою телесную оболочку и одному ему ведомым путем проникать в невидимый, сопредельный мир, чтобы найти там душу убитого зверя и умиротворить ее.
