Пять поэм

И сразил смельчака он ударом суровым,
И покров дорогой скрыл он смерти покровом.

Новый рус, препоясавшись, бросился в бой,
Но и он породнился с такой же судьбой.

Третий ринулся враг, но все так же без прока:
Пал он тотчас от львиного злого наскока.

Каждой новой стрелой, что слетала с кольца,
Дивный воин на землю бросал удальца.

Все могли его навык в борении взвесить:
Десять стрел опрокинуло всадников десять.

И опять незаметно для чьих-либо глаз
Он исчез в румском стане. И несколько раз

В громыхавших боях, возникавших с рассветом,
Он являлся, и все говорили об этом.

Скоро враг ни один, как бы ни был он смел,
Гнать коня своего на него не хотел.

От меча, что пред ними носился, блистая,
Исчезали они, словно облако тая.

И, не думая больше о бое прямом,
К ухищренью прибегли, раскинув умом.

Русы выпускают в бой неведомое существо

И жемчужину снова вознес небосвод
Из глубокого мрака полуночных вод.

Вновь был отдан простор и войскам и знаменам,
И опять все наполнилось воплем и стоном.

И над сонмищем русов с обоих концов
Подымался неистовый звон бубенцов.

И меж русов, где каждый был блещущий витязь,
Из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! —

Некто в шубе потрепанной. Он выходил
Из их моря, как страшный, большой крокодил.

Был он пешим, но враг его каждый — охотней
Повстречался бы в схватке со всадников сотней.

И когда бушевал в нем свирепый огонь,
Размягчал он алмазы, сжимая ладонь.

В нем пылала душа, крови вражеской рада.
Он пришел, как ифрит, из преддверия ада.

Он был за ногу цепью привязан[431]; она
Многовесна была, и крепка, и длинна.

И на этой цепи, ее преданный звеньям,
Он все поле мгновенно наполнил смятеньем.

По разрытой земле тяжело он сновал,
Каждым шагом в земле темный делал провал.

Шел он с палкой железной, большой, крючковатой.
Мог он горы свалить этой палкой подъятой.

И орудьем своим подцеплял он мужей,
И, рыча, между пальцами мял он мужей.