То, чем смирилась бы души ее гроза. Она поражена подобной ворожбою, Уж дев играющих не видит пред собою. Сосредоточен взор, встает она, идет, Изображение в объятия берет. Ведь в нем отражено ее души мечтанье, И вот оно в руках! И счастье и страданье! Она в беспамятстве, она стоит едва, Шепча недолжные — забудем их! — слова. Да! Коль все меры взять и слить все меры эти, И дивов, как людей, в свои поймаем сети. Лишь те, чей лик из роз и что подобны дню, Столепестковую увидели родню, Как стало ясно им, что облик сей красивый — Не зло, что не грешны тут сумрачные дивы. В работу мастера вгляделись, — не скрывать Хотят ее теперь, а холить, восхвалять. Кричат красавицы: «Пусть все придет в движенье,— Клянемся разузнать, чье здесь изображенье!» Увидела Ширин, что их правдива речь И что хотят они печаль ее пресечь. «Ах, окажите мне, — она взывает, — помощь! Ведь от друзей друзьям всегда бывает помощь. Чтоб дело подогнать, порою нужен друг, Порою нужен он, чтоб дел сомкнулся круг. Лишь с другом не темна житейская дорога, Нет ни подобия, ни друга лишь у бога». Промолвила Ширин с великою тоской: «Навек утрачены терпенье и покой. Подруги! Этот лик мы от людей не скроем. Так выпьем за него! Веселие утроим». И снова на лугу — веселие одно. Пир начинается, вино принесено. И за газелями поются вновь газели, И голос кравчего приятней пьяных зелий. Напиток горький пьет сладчайшая Ширин. О, горечь сладкая! Властнее нету вин. И с каждой чашею в томлении великом, Ширин целует прах, склонясь пред милым ликом. Когда же страсть и хмель ей крепче сжали грудь, Терпенье тронулось нетерпеливо в путь. Ширин, одну луну поставив при дороге,— «Кто ни прошел бы здесь, — приказ дает ей строгий,— Узнай, что делает он в этой стороне, Об этом облике что может молвить мне». Одних спросили вслух, других спросили тайно. Что ж? Все таинственно и все необычайно! И тело Сладостной ослабло в злой тоске, И все от истины блуждали вдалеке.
