Но пресеклась воспоминаний нить, — Не мог Фархад концов соединить. Иль образ пери так его потряс — Ее волшебный голос, чары глаз, Что в обморок упал он — и сюда Из жалости доставлен был тогда? Холодным потом обдал стыд его, — Что, если пери навестит его? И, робости не в силах превозмочь, Стремглав он убежал оттуда прочь. Он проблуждал всю ночь, а на заре Он возвратился, наконец, к горе, Где ради той, которую любил, Арык в гранитных скалах он долбил. Здесь он подумал: «Я пред ней в долгу. Чем благодарность высказать могу Ей, луноликой, светлой пери, ей, Так снизошедшей к участи моей? Арык — ее заветная мечта, Так пусть не будет тщетною мечта! Хоть жизни нашей скоротечен срок (Не знаю, мне какой намечен срок), Но ровно столько я хотел бы жить, Чтоб это дело с честью завершить…» И вот опять киркой он замахал, Опять гранит в горах загромыхал: Что ни размах руки — то грома треск, Что ни удар кирки — то молний блеск. А пыль — как туча, встала до небес, Лазурь затмилась, солнца свет исчез. Его дыханья расстилался дым, Туманом поднимался он густым. Не пыль, не дым окутали простор Страны армянской всей от гор до гор. Нет, не туман! Весенней тучи мощь, Гранитный град, гранитный шумный дождь. Лопатой тину или снег рукой Не снимешь так, как он гранит киркой. И так в работе той горяч он был, Так рвеньем трудовым охвачен был, Так быстро продвигался он вперед, Что в изумленье ввергнутый народ, Который следом камни разгребал, — И кушаков стянуть не успевал… Но сам рассказчик, подтянув кушак, Вспять повернул повествованье так: Когда в то утро солнечный рубин Открыл глаза Шапуру и Ширин, Фархада ложе пусто было. Ах!
