женщин, если ее длительно использует только что освобожденный заключенный после 10-ти лет строгой изоляции».
Но сублимация возможна не только в условиях подмены естественного полового наслаждения механическим удовлетворением. Лучший диагноз тоталитарно-утопического подхода к естественным половым влечениям дал Джордж Оруэлл в своем романе «1984»: «Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии. а значит, должен быть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю». Это мнение, принадлежавшее в книге Оруэлла Джулии, во-первых, подтверждено историей мировых тоталитаризмов, а во-вторых — современным литературным материалом. «Монументальная пропаганда» Владимира Войновича — это история жизни убежденной советской партийки Аглаи Ревкиной, изведавшей оргазм только один раз в жизни — в момент, когда собственными глазами увидела настоящего, живого Сталина.
Сублимация сексуального влечения вовсе не означает, что утопические тоталитарные системы отрекаются от продолжения вида и что не существует в них сексуальных сношений (за исключением, пожалуй, утопии Махульского, в которой женщины размножаются с помощью партеногенеза). Удачная, «стопроцентная» сублимация гарантирует, что секс, а вернее — копуляция ради оплодотворения — станет восприниматься гражданами как обязанность в отношении государства или общества. «Вы уклоняетесь от службы обществу» — услышит 25-летняя героиня федоровского «Вечера в 2217 году» в связи с тем, что, будучи в «производственном» возрасте, ни разу еще не записалась ни к одному сексуальному партнеру, и — естественно — не подарила еще обществу ни одного нового члена. «Наш партийный долг» — так, в свою очередь, выражается о половом акте и желаемом зачатии жена оруэлловского Уинстона Смиса.
Власть Утопии может не разрешать гражданам наслаждаться половым актом, но может поступать и наоборот: разрешив наслаждения, обратить их в инструмент, гарантирующий стабильность государственного механизма. О том, что утопическим половым указаниям властей необязательно идти вразрез с личными вкусами (даже с прихотями!) граждан, писал Владимир Войнович в своей известной издевательской антиутопии. «Я сплю не с кем попало», — отвечала на упрек героя «Москвы 2042» его опекунша Искрина — «а только по решению нашего руководства. А удовольствие от этого я получаю, как от всякой общественно-полезной работы». Не меньшее удовольствие от требований утопического порядка в отношении половой жизни человека получают жители «дивного нового мира» Олдоса Хаксли: в этой утопии дурным тоном считается стеснять себя в половом плане, т. е., например, соблюдать верность одному партнеру. Почему? Как и у Платонова, «неурегулированный пол» с точки зрения «дивного нового мира» нерентабелен. «Поток, задержанный преградой — гласит государственная философия, — взбухает и преливается, позыв обращается в порыв, в страсть, даже в помешательство; сила потока множится на высоту и прочность препятствия. Когда же преграды нет, поток стекает по назначенному руслу в тихое море благоденствия». Преграды, которые в состоянии вызывать опасные для утопического механизма страсти — это, разумеется, такие или иные причины сексуального воздержания. Хаксли не предлагает тонких мастурбационных механизмов, а всего лишь — обеспечив гражданок противозачаточными средствами (воспроизведение же граждан оставив учреждениям, называемым «инкубаториями») — поощряет жителей своей утопии пользоваться всеми радостями жизни безо всякого стеснения. Сублимация ли это — или «антисублимация», государственная стимуляция половой активности граждан? Этот вопрос — второстепенный. В данном случае утопическая цель — стабильное и эффективное функционирование государственной машины — достигается просто немного иным путем, чем в случае утопических режимов, в которых осуществляется «классическая» сублимация: в них перенаправляется в другое русло само влечение и — тем самым — исчезает возможность возникновения личностного самосознания на основе мужско- дамских контактов, а тут — с помощью сексуальной разнузданности — гарантируется беспрепятственность полового акта, равнозначная опять-таки с отсутствием каких-либо чувств, основанных на вожделении к данному лицу. В обоих случаях характерна манипуляция, нацеленная на лишение граждан основ формирования личности, столь опасной для государства.
Перенаправление сексуального влечения может иметь «демиургический» — идущий сверху — характер, но может иметь и «сверхчеловеческий», идущий снизу. Первый вариант свойственен как мышлению кодификаторов сексуального пролетарского права, так и откликам антиутопистов, выступавших против такой кодификации. Но сублимация может быть также продуктом воли человека, процессом сознательным; не процессом подчинения сублимационной политике, а добровольного обращения своей энергии к другим областям, чем секс. Для этого, однако, нужен
Наверное, сублимация по собственному желанию, по внутреннему принуждению намного приемлемее для потенциальных жителей мира внедряемой утопии. Но остается открытым вопрос, нашлись бы желающие жить в обществе одних сверхлюдей, полностью владеющих своими инстинктами? Не превращаются ли такие люди в автоматы, и, руководствуясь внутренним императивом классового утилитаризма любого действия, не становятся ли «рациональным» обществом муравьев или пчел? На наш взгляд, общественное состояние, достигнутое путем самосовершенствования (порабощения инстинктов и чувств), равноценно окончательной стадии тоталитарной утопии, внедряемой «сверху», «демиургически».
Исторический опыт показывает, что широкомасштабные попытки внедрения утопии (на земле, не дожидаясь и не заботясь об утопии мира не-сего) имели характер именно демиургический, проходили путем «подчинения» целых обществ «благодетельному игу разума» (определения Замятина). Им обязательно сопутствовали те или иные диктаторские тенденции в области половых отношений — от бытового пуризма по разгону института брака до апофеоза свободы развода. В сексуальной жизни утопиян вину и прихоти места нет — независимо от того, означают ли государственные требования в отношении половых контактов воздержание или разнузданность. «Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей <…> — и они будут нам покоряться с весельем и радостью» — писал Достоевский. Силу слов Великого Инквизитора ощутили как авторы реальных попыток построить утопический мир, так и творцы литературных лабораторий утопического быта.
О. А. Лекманов. Москва
Мотивы сладостей и вина в фильме М. Формана «Амадей»
Фильм Милоша Формана «Амадей» (1984), поставленный по мотивам одноименной пьесы Питера Шеффера, согласно собственному определению режиссера, был снят «о благоговейной ненависти, которую испытывал придворный композитор Габсбургов, по фамилии Сальери, к Вольфгангу Амадею Моцарту».[199] Подобно пушкинскому Сальери, антигерой «Амадея» полагает, что «правды нет — и выше». На протяжении всего фильма он пытается добиться у Бога ответа на вопрос: почему гений и слава достались «гуляке праздному» Моцарту, а не ему — трудолюбцу Сальери?
В нижеследующей заметке мы попробуем показать, что весьма внятный ответ на заглавный вопрос «Амадея» содержат те его эпизоды, в которых герои едят сладости или пьют вино.
