русскими эмигрантами «редко знакомый аромат отменного виски безо льда и прочих американских прибамбасов».[213]
Хотя и
Вино по-русски — это лакмусовая бумажка, определяющая человека. Оно, в первую очередь, выявляет его моральные и душевные качества, определяет жизненные ценности и способность к творчеству, говорит об искренности и открытости по отношению к окружающим его людям («Как бы ни злился российский человек, предложи ему выпить, и он тотчас добреет…» — 2, 223). «Вино и женщины, — замечает Б. Ланин, — как у легендарных гусаров, — две страсти героев Довлатова. Так и разрывается довлатовский герой: между женщинами и выпивкой. Впрочем, когда мужчина у Довлатова оказывается перед выбором: выпивка или секс — проблема решается очень быстро. Выпивка в мире довлатовских героев — главная ценность».[215] А пьют у Довлатова почти все персонажи-мужчины («При этом Лихачев выпивал ежедневно, а Цыпин страдал хроническими запоями. Что не мешало Лихачеву изредка запивать, а Цыпину опохмеляться при каждом удобном случае» — 2, 263). Такие характеры описаны автором с неизменной симпатией и пониманием. Они вызывают не столько сочувствие, сколько восхищение, на которое читателя провоцирует сам автор. Довлатов таким образом строит весь эпизод, так раставляет акценты, что этот персонаж оказывается на голову выше других.
«Журналиста Костю Белякова увольняли из редакции за пьянство. Шло собрание. Друзья хотели ему помочь. Они сказали:
— Костя, ты ведь решил больше не пить?
— Да, я решил больше не пить.
— Обещаешь?
— Обещаю.
— Значит, больше — никогда?
— Больше — никогда!
Костя помолчал и добавил:
— И меньше — никогда!» (3, 265).
Практически все горькие пьяницы — персонажи Довлатова — оказываются людьми ослепительного благородства (Гена Сахно — «спившийся журналист и, как многие алкаши, человек ослепительного благородства» — 2, 197), общение с которыми интересно (Михаил Иванович и Марков из «Заповедника»); настоящими добрыми волшебниками, вовремя заказывающими для друга выпивку в номер («классик советской литературы» Панаев из «Филиала»); яркими запоминающимися личностями («диссидент и красавец, шизофреник, поэт и герой, возмутитель спокойствия» (1, 296) журналист Эрик Буш из «Компромисса»); великолепными специалистами (камнерезы Осип Лихачев и Виктор Цыпин из «Номенклатурных полуботинков» «Чемодана», которые «были мастерами своего дела и, разумеется, горькими пьяницами» — 2, 263).
Не обойден авторским вниманием и фотокорреспондент с говорящей фамилией Жбанков из «Компромисса». Настоящий мастер, у которого несмотря на то, что проявитель, который он использовал неделями, всегда полон окурков, «фотографии же выходили четкие, непринужденные, по-газетному контрастные. Видно, было у него какое-то особое дарование…» (1, 252). А снимал он, в отличие от других, старенькой «Сменой» за девять рублей: японской камеры ему не досталось. «— Все равно пропьет, — заявил редактор» (1, 252).
Пьющие люди изначально сродни творческому человеку: «Ведь напиться как следует — это тоже искусство» (1, 266). И виртуоз этого дела — дядя Миша, Михал Иваныч — один из самых запоминающихся персонажей «Заповедника». Пьянство можно назвать основным родом его деятельности: «Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть, для себя, без расчета на одобрение или протест» (1, 349). По сути своей, он — алкаш-аристократ: «…действительно, было в Михал Иваныче что-то аристократическое. Пустые бутылки он не сдавал, выбрасывал» (1, 350). Свободный ото всех забот, бесполезный, но, по меткому сравнению Довлатова, как сорняк — жизнелюбивый, отталкивающий и воинственный, — для чего-то нужный природе.
Благополучные и приличные непьющие персонажи (а в книгах об Америке таких подавляющее большинство) чаще оказываются бесцветны, предсказуемы и неинтересны. В особенности, если вдруг их благополучие внезапно кончается, как, например, у Димы Федорова, мужа Маруси Татарович из «Иностранки»:
«Короче говоря, за месяц Дима превратился в обыкновенного человека. В целеустремленного и трудолюбивого аспиранта средних дарований.
Иногда Маруся уговаривала его:
— Хоть бы ты напился!
Дима отвечал Марусе:
— Пьянство — это добровольное безумие» (3, 24).
Они выглядят фальшивыми, никчемными:
«Вагин постоянно спешил, здоровался отрывисто и нервно. Сперва я простодушно думал, что он — алкоголик. Есть среди бесчисленных модификаций похмелья и такая разновидность. <…> Затем я узнал, что Вагин не пьет. А если человек не пьет и не работает — тут есть о чем задуматься <выделено мной. — Т.К.>.
— Таинственный человек, — говорил я.
— Вагин — стукач, — объяснил мне Быковер, — что в этом таинственного?» (1, 232).
«Абсурд / норма» — антиномия, свойственная всем произведениям Довлатова, замечена и впервые высказана А. Арьевым. И как это ни парадоксально, в СССР пьют, чтобы из абсурда в конечном счете получить норму (хотя это и не всегда получается: «Мотор хороший. Жаль, что нету тормозов. Останавливаюсь я только в кювете…» (1, 414) — говорит о себе Я-персонаж). А имея возможность вести в благополучной Америке размеренную и спокойную жизнь, русские пьют, чтобы непонятно зачем превратить обретенную норму в некое подобие абсурда и переиначить свою жизнь.
Но довлатовские Россия и Америка неразделимы. Это две жизни, которые переплелись и стали едины. Довлатов, ставший настоящим писателем лишь в США, не мыслит себя и без России.
«Как-то иду я по Нижнему Манхэттену. Останавливаюсь возле бара. Называется бар — „У Джонни“. Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у окна. Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь — пьяный босяк. Совершенно пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на Евтушенко.)
И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе в баре „У Джонни“.
А под столом валяется чернокожий босяк…» (1, 81).
С. И. Измайлова. Махачкала
«Сыр, вино и редиска. Это ли не благодать?…» Мотив пира и образ вина в новеллистике Ф. Искандера
