смысле.
Посадка в Джетыгаре, в Денисовке..., И вот белые, заснеженные улицы Кустаная под самым крылом и аэропорт с большими самолетами. Отсюда — двадцать часов поездом.
За три месяца разлуки Челябинск, как показалось Жене, необычайно вырос. Дома стали выше. И хотя Женя понимала, она просто-напросто отвыкла от высоких, многоэтажных зданий, тем не менее город показался ей второй Москвой. Родной, громадный, красивый Челябинск!
Она приехала утром седьмого ноября, в тот торжественный час, когда на центральных улицах строились колонны с красными флагами и транспарантами. Троллейбусы не ходили, и Женя долго брела по улице, кособочась под тяжестью чемодана. Репродукторы гремели маршами и звонкими призывами, улицы перекрещивались красными полотнищами с белыми словами приветствий.
Женя не дала телеграммы и по лестнице поднималась в предвкушении нежданной встречи, представляла, как засияют, заулыбаются отец с матерью, начнут ахать, руками всплескивать и хлопотать возле Жени, как ее получше усадить, чем угостить, что подарить.
Но квартира оказалась запертой, и Жене довольно долго пришлось сидеть на чемодане возле двери. Выходили соседи, здоровались, звали к себе, но Женя только головой мотала. Не хотелось ей отвечать на расспросы.
Наконец отец с матерью вернулись с демонстрации, и Женя встретила их с обидой, как будто они нарочно ушли из дому ко времени приезда своей единственной дочери.
И вот она снова в родном доме, в той комнатке, где прожила все свои девятнадцать лет. Буфет с потертым лаком возле ручек, скрипучие стулья, старый диван, на котором она спала еще в детстве, теперь таком далеком-далеком, грамоты отца и матери в рамках на стене, цветы на окнах за тюлевой занавеской. Жене стало досадно от всей этой старины. Как будто ничего не произошло, время как будто сомкнулось, оставив за бортом, вытеснив ее новую жизнь, ту, целинную...
«Нет, так не должно быть,— решила Женя,— надо все обновить, перестроить, переставить хотя бы».
Отец молча улыбался, радуясь ее неожиданному приезду,— раза два спросил: «Что тебе купить, Жека? Девятого магазины работают». А мать так и увивалась возле Жени, прижимала ее к себе, разглядывала, как незнакомую, беспокоилась: «Надолго ты? С недельку-то пробудешь?» Как нарочно дразнила...
Мать заметно пополнела, у нее набухли губы, Женя с удивлением отметила, мамка ждет ребенка. Жене стало совсем грустно, возникло чувство необъяснимой утраты — вот родится у них младший и отодвинет ее, Женю, в родительской памяти и заботе... Расхотелось ей говорить сегодня, что она вернулась, а не просто приехала, потом скажет.
Спать она легла рано, но спала плохо, ей казалось, здесь душно, беспокоила странная, до слёз, досада на себя, на отца с матерью, на весь белый свет.
На другой день с утра нежданно-негаданно пожаловали вдруг Светка-плясунья и какой-то парень, вернее, мальчишка, он представился секретарем комитета комсомола училища. Со Светкой Женя встретилась вчера, когда брела по улице с чемоданом. Расцеловались, что да как. «Ой, какие у тебя щёки!»—восхитилась Светка и даже пальцем потрогала и посмотрела, не осталась ли краска. Светка по- прежнему танцевала в заводском ансамбле и работала там же в профилактории. Она совсем не изменилась, какой была вертушкой, такой и осталась.
Они принесли Жене пригласительный билет на торжественный вечер в училище. Мальчишка секретарь солидным баском попросил Женю выступить.
— Минут десять-пятнадцать, сколько захотите,— сказал он.— Вы же целинница, наша, можно сказать, гордость.
Женя отказывалась, но он просил, настаивал «от имени всех комсомольцев, от имени всего преподавательского состава».
Светка откровенно разглядывала Женю, как незнакомую, и все восхищалась:
— Как ты этого добилась? Наверное, сначала загорела в поле, а потом обветрела на морозе, точно?— и всё тянулась пальцами к щекам Жени, потрогать ей хотелось, как куклу.
Пока они были здесь, Женя упиралась, отнекивалась—устала с дороги, хочется дома посидеть, от дохнуть... Но как только они ушли, Женя сразу стала прикидывать, что надеть.
«Пойду!— решила она.— И выступлю! Какой бы ни был мой целинный опыт, но он есть, он со мной, а не в трубу вылетел...»
Женю встретили у входа, как почетную гостью.
В праздничном зале, который оказался и поменьше, и похуже, чем у них в Доме культуры в Камышном, она слышала за спиной звонкое и острое, как стрела, слово целинница. «С целины приехала...». Женя оглядывалась на голоса и приветливо улыбалась, как заслуженная артистка.
Ее усадили за стол президиума рядом с директором училища.
«За что мне такой почет?— думала Женя.— Что я такого особенного сделала? Надо хотя бы выступить, как следует...»
И вот ей дали слово. Женя вышла к трибуне под дружные аплодисменты, вспомнила Светкины восторги, и щеки ее зарделись пуще прежнего.
Она передала пламенный комсомольский привет от славных тружеников Камышного, от всех целинников вообще и от медиков своей больницы в частности. Рассказала, кто у них в больнице работает, откуда приехал, где учился. Про Грачева, про Ирину Михайловну (не всё, разумеется, а главное), про Галю. Не забыла и про Малинку, и про автобазу, и про столовую. Сказала, какая у нее зарплата и какая квартира.
— Раньше я думала: почему, за что люди, которые хоть немного поработали на море или на Крайнем Севере, всю жизнь вспоминают море и Север и стремятся туда вернуться. А теперь поняла, почему. Там жизнь труднее, опаснее, насыщеннее, и потому интереснее, особенно для молодежи, для нас с вами, для комсомольцев. Ничто так не роднит, не сближает людей, как вместе пережитые трудности. Целина — это море и Север вместе взятые! Там проявляются лучшие свойства человеческой натуры — мужество, смелость, дружба и взаимовыручка, доброта и красота. Конечно, не все там такие закаленные и сильные, есть и слабые, непривычные, некоторые даже уезжают, сбегают. Но потом их начинает мучить совесть, – ведь с твоим уходом выпало звено из общей цепи, там нет твоего плеча в общем строю соратников, образовался разрыв, и теперь кто-то должен взять на свои плечи твою долю мужества и отваги, смелости и риска, твою жизнь... И человек возвращается, работает с еще большим рвением и остается там навсегда!..
«Какая я молодчина,— отметила про себя Женя.— Такую речь сказанула, надо же!»
Потом гремела музыка, начались танцы, но Женя ушла, у нее вдруг разболелась голова от волнения и возбуждения.
Как все-таки хорошо, что они про нее не забыли, пригласили на вечер. Очень важно, чтобы люди знали и помнили о тех, кому труднее, чем всем. И тогда человек, даже такой, как она, Женя, горы свернет! Он все может на виду у народа, на миру, как говорили встарь.
«Там была моя самостоятельная жизнь, мои дни и месяцы, а я, глупая, пыталась отпихнуть свою жизнь, как чужую. Прошло бы время, и ни одна душа в Камышном не шевельнулась бы, не вспомнила, что была там такая медицинская труженица Женя Измайлова, сестра милосердия...»
Домой она пришла радостной, за ужином много болтала, счастливая, раскрепощенная.
— Через пять месяцев я получу от вас весточку: здравствуй, доченька, а мы с папой нашли маленького в капусте.
Мать смущалась, краснела, отмахивалась от Жени ладошками:
— Да как ты со мной разговариваешь, бессовестная!..
Потом Женя пугала ее буранами и сложными операциями, ночными дежурствами и скитаниями по полевым станам. Мать только вздыхала и ахала.
— К нам, мамуля, даже самолеты не ходят, только спецрейсы...
Лежа в постели, она видела перед собой поселок в морозном мареве, больницу, преданные глаза Малинки, вспомнила беду хирурга и Ирины Михайловны, Сашку вспомнила, и ей стало жалко всех до слёз. «Да как же я оставила их одних! Что же я натворила!..»
