этаже в оживленном районе, переоформил ее под нежилое помещение - и готово, магазин может открываться. Но это же, наверно, безумно сложно, официально переоформить, изумился я. Оказалось, для этого понадобилось более полусотни чиновничьих подписей и полтора года. “Да-а, а чего. Главное, иметь терпение”, - сказал Андрей с веселой усмешкой. “Взятки пришлось давать?” - спросил я. “Ну, можно называть это и так, - ответил он. Тут же добавив: - Это сейчас стало очень просто, известно, где у кого какая такса, просто вкладываешь в бумаги сколько надо - и все, знаешь, что подпись в свой срок будет”. “Накладные расходы”, - уточнил я. “Накладные расходы”, - подтвердил он.
Славные ребята, хорошие ребята - невероятно симпатичные трезвые реалисты.
Еще я поинтересовался, а вот если вдруг начнут платить нормальные деньги в науке и медицине, вернутся они к своим специальностям? “Как? - одновременно отозвались Сергей с Андреем. - Мы уже деквалифицировались. Нет, уже все”.
Я уезжал из родного города со сложным чувством. И сам город, и встречи, что были, с несомненностью свидетельствовали: медленно, понемногу, с трудом, крохотными шажками, но все же новая жизнь расширяющимися кругами расходится дальше и дальше от своего “эпицентра”, который можно определить как “власть” и “крупный капитал” (не говоря сейчас о том, кто эта “власть” и откуда он, этот “крупный капитал”), надо надеяться, что будет расходиться и впредь, независимо от того, какова будет цена барреля нефти и до какой степени урежут шагреневую кожу демократии в стране. Но не слишком ли оказалась велика цена утверждения этой новой жизни? Потерянный для общества инженер, потерянный медик, потерянный физик-ядерщик - и это только в одной моей семье, в одном примерно поколении. А в городе миллион триста тысяч населения, этих троих моих племянников нужно умножить не на десять, и не на сто, и даже, страшно сказать, не на тысячу. И после этого говорят, что страна перестала читать, что резко упала грамотность, что увеличилось потребление алкоголя на душу населения, число наркоманов, число убийств и далее, далее…
Что же до храма “на крови” на месте расстрела царской семьи, то я бы предпочел, будучи православным христианином, видеть на его месте тот приземистый, полутораэтажный “Ипатьевский дом”, мимо которого в детстве столько раз проходил и проезжал на троллейбусе. И чтобы снова, как то было до 1947 года, там был музей революции - только с другой акцентировкой. Это было бы наиболее честно по отношению к истории России. Может быть, на этом холме следовало поставить не холодный, помпезный собор, а восстановить именно его, именно этот расстрельный дом. Но никому из имеющих власть не пришло подобное в голову. Почему-то в России имеющим власть обязательно в голову приходит что-нибудь такое, от чего всей стране и больно, и тошно, и хочется сбегать в ближайшую забегаловку за бутылкой водки.
Красный петух
В деревню к себе Галя приглашала нас каждое лето уже много лет. Каждое лето мы собирались - и всякий раз поехать не удавалось. Находится Галина деревня на Владимирщине, и не так чтобы медвежий угол, нет, всего километров шесть лесной дорогой от довольно крупной железнодорожной станции, но электрички туда из Москвы - всего-то две в день, опоздал - добирайся на перекладных: сначала до ближайшего города, там на привокзальной площади бери штурмом неизменно не соблюдающий расписания автобус, минут сорок в нем по долам по горам, а после, наконец, пешочком по той самой лесной дороге.
Не знаю почему, но нынешним летом добраться до Гали у нас получилось. День стоял жаркий, термометр зашкаливал за тридцать градусов, на утреннюю прямую электричку мы ожидаемо опоздали и, когда после вымотавшей душу дороги оказались на зеленой лужайке перед Галиным домом под тенью белокожих берез, какое блаженство испытали! Здесь, на земле, на природе, вдали от городского камня, солнечный жар был совершенно неощутим, казалось, само Божье благословение разлито в этом звенящем тишиной деревенском покое.
Минут через десять после нашего приезда в сенцах раздались шаги, в дверь постучали, и в дверях возникла недальняя Галина соседка Шура с полведром огурцов со своего огорода. Знакомиться приходила, просветила нас с женой Галя, когда Шура после скорого, но шумного общения удалилась. Событие же - гости у соседки. Погодите, сейчас и мужики придут.
“Мужики” появились еще минут через десять. Правда, в количестве одного - худого бородатого человека с лицом истощенного застольной работой интеллигента в темной “пиджачной паре”, несмотря на жару (надетой, впрочем, на голое тело), и в вытянутых на коленях тренировочных штанах. Странным, однако, образом в дом бородач не пошел (мы видели его только в окно), вызвал Галю в сени и там остался. А Галя немного спустя вернулась в дом, ткнулась за печь, вынырнула оттуда с наполовину опорожненной водочной бутылкой в руках и, помахав рукой - сейчас я, сейчас, сидите! - снова скрылась в сенях. Ее не было минут пять, а когда она появилась, водки в бутылке было ощутимо меньше. Уф, пошел, глядя в окно, как “интеллигент” в “пиджачной паре” уходит со двора, облегченно проговорила Галя. Выпить меня с собой заставил. Налила ему, а он - нет, что я один, пьяница, что ли, какой-то? Пришлось и себе налить. А главное, еще и стоя не захотел. Попросил посадить. И чтобы я тоже села. Чтобы культурно было.
Почему же он знакомиться не захотел, поинтересовался я. А нужны вы ему, ответила Галя. Но ты же говоришь, он знакомиться приходил, удивилась жена. Знакомиться - это Шура приходила, пояснила Галя. А Ленька, он выпить приходил. Потому что раз гости - значит, понятное дело, бутылка наверняка есть. А бутылка есть - и не налить… Галя махнула рукой. Нельзя не налить.
Она владеет здесь домом уже полные тридцать лет, помнит многих, кого нынешние молодые никогда и не видели, и, несмотря на то, что москвичка, считается почти своей. “Почти” - это очень важное уточнение. Она все же не живет здесь круглый год, только летнюю пору, а значит, хоть и своя, но все же не совсем. А кстати, если бы и жила безвыездно, едва ли деревня признала бы ее “своей” без всяких уточнений. Чтобы быть “своим”, нужно и жить как “свои” - ничем не отличаясь, ни в чувствах, ни в мыслях, ни в делах, ни в интересах.
Да, я это очень чувствую, что “своя” и все же “не своя”, подтвердила Галя. Приезжаю весной - окна целы, дверь на замке, а полдома вынесено. Так умеют открывать - ничего не повредят, только следы от фомки. Иду по дворам - там мой свитер, там сковороды-кастрюли, там сапоги. Некоторые прямо, только подойду, и выносят: твое? Мое-мое, а у вас-то откуда? А тот-то, отвечают, принес. Иду к “тому-то” - сидит во дворе, из окна мой удлинитель брошен, на моей электроплитке суп варит. Зачем же ты, спрашиваю, взял. А не уезжай, говорит, мы здесь живем зимуем, нечего и тебе. Но отдал электроплитку, горячо вопросила моя жена. Что увидела, то отдал, сказала Галя.
Еще через полчаса, когда мы уже вышли на крыльцо, собираясь прогуляться по деревне, во дворе появилось новое лицо - скоро-артистичный движениями, курчаво-седой, в четырех-пятидневной седой щетине, похожий на умершего не так давно актера Жженова, истекающий потом мужчина в белой тенниске и плотных черных брюках, с щегольским напуском заправленных в кирзовые сапоги.
- Куда это? - строгим голосом остановил он Галю. - Звала меня? Вот я пришел. Никуда не уходи!
- Так я тебя когда звала? - изумленно ответила Галя. - Ты мне третьего дня обещал прийти. А сейчас у меня гости. Давай уж теперь в следующий раз.
- Вижу, что гости, - с прежней строгостью произнес “Жженов”. - Слава, - подал он мне руку. Я тоже назвался, мы скрепили наше знакомство рукопожатием, и он, не удостоив своим вниманием мою жену, снова повернулся к Гале. - Следующий раз у меня неизвестно когда будет. У меня дел полно, когда смог, тогда пришел. Давай показывай, что у тебя с крышей.
Прошлым летом двое местных умельцев перекрывали Гале крышу рубероидом, но сделали все так “ловко”, что за зиму несколько листов оторвало, и теперь вместо них требовалось положить новые. И вот неделю назад обещал через час прийти и до сих пор идет, такими словами завершила Галя еще в доме свой рассказ о другом умельце, который обещал ей посмотреть, что тут за работа и сколько за нее взять. Получается, Жженов-Слава и был героем того ее рассказа.
Заставляя Галю ходить за собой, Слава обошел дом, оглядев крышу со всех сторон, остановился около крыльца и принялся ругать мастеров, что перекрывали крышу в прежнем году. Ну, они стервецы, ну я и не знал, да разве так кто-нибудь делает, нет, как они могли с тобой так, в сердцах, с рвущей душу серьезностью говорил он, мотая головой. Галя спросила, за сколько он возьмется сделать работу, Слава не ответил. Казалось, он не услышал ее вопроса - так его пробрало переживанием за напрасно потраченные Галей в прошлом году деньги. Нет, ну стервецы, да как же так можно, да если бы кто-то чужой, а то со своей-то, говорил и говорил он, искренне и страстно, и все не мог остановиться. Так продолжалось минут пять, не меньше, после чего он словно осмыслил Галин вопрос и назвал цену. Добавив: “Меньше-то уж
