багрово светится. Такое бывает во время полнолуния, когда луна стоит низко над горизонтом, но бывает ли, что она стоит над горизонтом посередине ночи и полнолуние ли сейчас - я этого никак не мог вспомнить. Ладно, утро вечера мудренее, сонно решил я, перевернулся на другой бок, чтобы светящееся красным окно не мешало мне, и заснул.
Утро и в самом деле оказалось мудренее. Багровое, что я видел в окне, было на самом деле, конечно же, никакой не луной, а пожаром. Это горел дом врача. Его срочно вызвали на другой конец деревни делать укол одной из его пациенток, страдавшей диабетом, он подхватился и, как обычно, побежал, а в это время дом его вспыхнул. Он вернулся через час - дом пылал уже вовсю. Прибывшим еще через какое-то время пожарным тушить уже было нечего. В огне заживо сгорела оставшаяся запертой собака, сгорела коллекция пластинок, которую врач собирал всю жизнь, - сгорела его мечта провести пенсионный остаток жизни в деревенской тишине и благости. Его проживающая неподалеку племянница, которая и сосватала ему это место, ходила неподалеку от пожарища и бормотала что-то несуразное про наброшенную на лампу занавеску, от которой, наверное, пожар и начался. Откуда известно про занавеску, спросил я. Да он всегда так делал, затаенно ответила она - словно боялась, что нас услышат.
Конечно. Всегда так делал - и ничего, а в этот раз - на, и загорелось. Тем более что пожарные, оглядывая пожарище, слышал я, говорили между собой, что дом, скорее всего, загорелся снаружи. Версия племянницы, впрочем, их вполне устроила. А она на ней настаивала. Врача уже не было. Ранним утром за ним приехал на машине сын и увез в Москву.
После завтрака я взялся поставить Гале вместо обвалившегося забора изгородь из слег - вроде прясла, - чтобы к ней в огород не забирались коровы. Солнце палило, но жары не чувствовалось. Земля, однако, была сухая - как камень, ни бур, ни лопата брать ее не хотели, каждый сантиметр вглубь давался литром пота (художественное преувеличение, не далекое от правды). Сокровища отыскиваем, услышал я над ухом голос. Это был вчерашний Слава с висящим на плече мотком толстой веревки, чтобы лазать по крыше. Рядом с ним стоял напарник, тот, о котором он говорил вчера, - Николай. Что так рано, в Славиной манере спросил я, было уже начало первого. А мы все успеем, азартно косясь на крышу, весело ответил Слава, мы люди рабочие, точно, Колька? Точно, ответил Коля. Он был откровенным ведомым - куда Слава, туда и он. В руках у него была трехлитровая бутыль пива.
Они принесли лестницу, забрались на крышу, и какое-то время так мы и работали, можно сказать, бок о бок - я у них под ногами, они у меня над головой. Но что-то дела у них не пошли. Минут через двадцать они слезли вниз передыхать. Устроились в тени на бревнышках, открыли бутыль с пивом и, попросив у Гали стаканы (а туда плеснуть граммов по пятьдесят водочки), жадно опорожнили их. Да, твою мать, услышал я, как говорит Слава Гале, там тебе эти твои, что в прошлом году, так все сделали - считай, все сначала начинать, а жара какая, влага из организма выходит, прямо сил нет.
Залезши на крышу второй раз, они снова пробыли на ней минут двадцать. Слезли, выпили еще по стакану пива - и, прихватив бутыль с собой, отправились куда-то за второй лестницей и другой веревкой, эта, что принесли, чем-то их не устроила. Отсутствовали они часа три. За это время я успел выкопать две ямы, вкопать два столба и взялся за третий. Они пришли, принеся лестницу и моток другой веревки (пива осталось треть бутылки), полезли на крышу, что-то там отколотили, оторвали, сбросили на землю и следом спустились сами - допивать пиво.
Так они и работали: двадцать минут на крыше, полчаса передыха. К вечеру мое “прясло” было готово, они успели из четырех полотен рубероида положить только одно. Завтра прямо с петухами придем, уходя, пообещал Слава. Вы точно придите, попросила Галя. А как же! - Слава даже возмутился. Мы не таджики какие, мы русские люди, обещаем - значит, придем.
Но назавтра они не пришли. Галя прождала их до обеда, пошла к ним сама и вернулась, сказав, что толку сегодня от них уже не будет - оба совершенно пьяны, рвались, увидев ее, пойти работать, но она же их таких на крышу и не пустит.
Вечером мы уезжали. Галя пошла нас проводить. Мы спустились к речке, журчливо текущей под холмом со стоящей на его вершине церковью XVIII века, пересекли речку по мостику, поднялись на противоположный берег, оглянулись - чудесно была три века назад поставлена здесь деревня: так подобием самого земного шара круглилась земля, так сказочно лепились по ее зеленым бокам дома, так высоко в небо взметывался столп колокольни! Вдохновляющий был вид.
Осенью, когда Галя вернулась в Москву, разговаривая по телефону, я спросил ее, доделали Слава с Колей крышу или нет. Так спросил, для порядка, не сомневаясь, что доделали. Какое доделали, ответила Галя. Вы уехали - все, больше не появлялись. Хорошо, что деньги им вначале, как требовали, полностью не отдала. Уже перед самыми дождями сходила к этим таджикам, что церковь реставрируют, договорились, пришли - и за два часа, не слезая с крыши, все перекрыли.
Печально мне было услышать об этом обо всем от нее. Печально и больно - хоть плачь. Что красота земли, что прекрасные церкви двухсотпятидесятилетней давности! Через человека одухотворяется природа и его история. Нет человека - и все мертво, есть - и нет. А русский человек, что, есть он еще или уже его нет? Неужели русский человек сумел извести себя под корень и на земле, что принадлежала нашим предкам, мы - последние могикане?
Не хочется, нет, не хочется в это верить.
Хотя, конечно, что наши желания…
Вкус надежды
Я не любитель всяких домов- и квартир-музеев. Кого бы то ни было: писателей, композиторов, ученых. Никакой дом, никакая квартира - никакая обстановка жизни, как тщательно и близко к действительной она ни будь воссоздана, не позволяют глубже понять творчество выдающегося человека, проникнуть в прежде закрытые глубины, увидеть созданное им с новой остротой и свежестью. Наоборот: открывшийся вещный мир мешает восприятию созданного духом, как бы перекрывает, затуманивает духовное, вылезает на первый план, стягивая на себя не предназначенное ему внимание. Для посетителя мемориального места становится важна обстановка создания произведений, а не они сами. Притом между этими двумя мирами - предметно-вещным и созданным воображением, мыслью и диктовкой Духа - может быть пропасть. Подчас такая, что с вещной стороны этой пропасти перейти на духовную невозможно.
Нет, я, конечно, вовсе не противник того, чтобы подобные мемориальные квартиры-дома-усадьбы существовали, это совершенно естественное желание благодарных потомков - закрепить в памяти все, что связано с выдающимся человеком, и на пути благодарности не должно ставить никаких запретительных знаков. Я просто констатирую: я не любитель, и почему - надеюсь, мне удалось объяснить это достаточно внятно. А и несмотря на то что не любитель, все же побывал за жизнь и на Мойке в пушкинской квартире, и на Пряжке у Блока, и у Достоевского - как в Питере, так и в Москве, и в чеховских домах в Таганроге и в Мелихове, даже в Стратфорде-на-Эйвоне побывал, в этой “шекспировской” бутафории, - куда-то нельзя было отказаться поехать, куда-то сопровождал своих гостей, куда-то иные вынуждающие обстоятельства.
Вот так нынешним летом пришлось поехать в Ясную Поляну. Жена меня уже несколько лет просила поехать туда. И я обещал ее непременно сопроводить. Каждый год не исполняя своего обещания. Но нынче уйти от исполнения обещания не удалось.
Только мы решили избежать экскурсионности. Такой специальной нацеленности на посещение, которая и выпячивает все предметно-вещное. Экскурсия в Ясную Поляну из Москвы теперь - дело простое. Идешь в турагентство, платишь деньги, тебя вставляют в ячейку свободного места в схеме автобуса, приходи в назначенный день и час - и с ветерком, три часа дороги, три часа на осмотр, три часа дороги обратной.
Но можно сделать из поездки путешествие. Что тоже нетрудно. Только нужно поползать по Интернету, собрать сведения о гостиницах Тулы, заказать номер - и отправиться в поездку самостоятельно. Чтобы поехать в Ясную Поляну уже не специально, а сделав ее как бы одним из пунктов своего вояжа, как бы уравняв с остальными впечатлениями и тем не позволив материальной оболочке жизни великого писателя взять верх над духовным, которое на самом деле и было его настоящей жизнью.
Впрочем, заказать гостиницу оказалось не так и просто. Когда дошло до дела, выяснилось, что “Тула”, “Москва”, “Юность” - где были приемлемые для нас по цене номера - отданы под какие-то юниорские спортивные соревнования, а в “Туле-отель” назвали такие цифры за ночь - должно быть, номера там были все, как один, не ниже классом, чем люкс в “Шератоне”. Приютить нас согласился “Демидовский стиль” - двухместный номер, тысяча восемьсот рублей за сутки, около семидесяти долларов, по цене - уровень
