климатических, последовали пространственные изменения. И целина-то прогремела не освоением земель, не очень-то и нужным и сомнительно полезным, как выяснилось, а движением молодежи на эти земли…
Городское петербургское путешествие, предлагаемое московскому собрату Александром Кушнером, - “Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…”.
И Василий Аксенов сначала написал “Поиски жанра”, а потом и сам уехал этот самый жанр искать. Он сам, его судьба, а не только герои и персонажи его ранней прозы бросаются в путешествие. (А невозможность путешествия отчасти эмиграцию и порождала. Приобретенная клаустрофобия - советская болезнь.)
Но: путешествия по России, вдруг, с легкой руки Владимира Солоухина, с его “Владимирских проселков”, ставшие модными и вдруг поветрием охватившие всю интеллигентную Россию? Но: байдарочные походы этой же самой интеллигенции?
Россия никуда не ехала, она была неподвижной, она была по-крепостному прикреплена к “месту” пропиской. А летун - человек плохой и плохой работник…
Итак: путешественник - или странник (был, кстати, журнал с таким правильным для нашего отечества названием, выходил в конце 80-х - начале 90-х, а потом завял). По России - все-таки странник, если не калика-перехожий (был у нас и такой персонаж) и не Илья Муромец, который сиднем сидел тридцать лет и три года, а потом уж как двинулся…
* * *
Русская картина - как самой России, так и мира - сориентирована на стороны света, на дороги. А судьба - судьба выбирает (себя) на перекрестке. Перекресток - узел дорог и узел проблем. На историческом перекрестке Россия оказывалась и в 1917-м, и в 1941-м, и в 1991 годах. Можно попробовать укрупнить метафору: весь век страна - на перекрестке (кстати, век-то - с 1917-го - еще не кончен).
По поверьям, дом на перекрестке ставить плохо, люди в нем несчастливы.
Перекресток есть место казни (или самоказни), как площадь для Раскольникова.
Возможно на перекрестке - все, от неожиданной встречи до катастрофы.
Все, кроме спокойной и устойчивой жизни.
Но есть пространства в пути еще хуже перекрестка - например, таинственное “блудо”, место, где человек может заблудиться.
Конечно, на дороге ждет распутье: налево пойдешь, направо пойдешь… Ничем, кроме гибели, этот выбор не грозит: может, отсюда и наше пренебрежение - и к выбору (он безнадежен, да и не выбор это вовсе, а игра слепого случая), и к вероятной - в пути - гибели?
Метафора такая - русской жизни и русской, как водится, литературы. И тут немедленно подключаются к нашему предмету действующие лица и персонажи нашей словесности: насколько они “в теме”? Ведь от ответа на этот вопрос зависит наше понимание самого места современной литературы в большом пространстве русской словесности.
Чем дальше, тем меньше обнаруживается в литературе фактов “оседлости” и тем больше “кочевья”. Все стремительнее движение, и вот уже - “Русь, куда несешься ты? Не дает ответа”. Ответа - не дает, но несется птица-тройка, Русь-тройка, а к тройке припряжена бричка, а в бричке сидит, как остроумно напомнил размягченным этой гоголевской поэзией в прозе читателям Аркадий Белинков, - вечный Павел Иванович Чичиков.
Олег Чухонцев называет свою книгу “Пробегающий пейзаж”.
Андрей Битов сам постоянно путешествует, побеждая таким образом клаустрофобию, его “записки путешественника” - это “Уроки Армении”, “Колесо”, “Грузинский альбом”.
Владимир Маканин с его героями перекати-поле, разными “гражданами убегающими”, Александр Кабаков с “Саквояжем”, где он редакторствует, Дмитрий Быков и Ольга Славникова с заказанными Кабаковым “ЖД рассказами” и т.д., и т.п.
Такие книги, как “Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского и “Желтая стрела” Виктора Пелевина, на самом деле где-то на глубине родственны: и в одном, и в другом случае - дурная бесконечность (закольцованность движения, не приводящего к цели, к результату. Это книги примечательные, книги, выражающие коллективное подсознание (подчеркиваю - не автора, а общества), книги диагностирующие. И ведь тоже - путь, хотя и ложный.
Вектор пути - это поиски цели, а у нас? Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…
Путешествие - это открытый жанр, и даже сам уход в путь, принятие решения (Колобок за порог) здесь важны!
Или - соскочить с пути, выдернуть себя из дурного псевдодвижения, сойти на тропинку…
Или - пропутешествовать, как Иосиф Бродский, уже post mortem - и по воздуху, и по суше, и по воде: на кладбище веницейского острова Сан-Микеле.
Думаю, что жанр жития, жизнеописания, востребованный сегодня читателями (и направление лит. работ, одобренное премиальными жюри - Д. Быков с “Пастернаком”, Людмила Улицкая с “Даниэлем Штайном”, А. Варламов с “Алексеем Толстым”), - это одобрение описания пути человека, выхода из тупика (в том числе - и “бесконечного”), самостоятельного выхода из движущегося в дурную повторяющуюся бесконечность “поезда” нашей действительности).
* * *
Идея и тема номера туманилась в редакторских головах давно, - но, как известно, критерием истины является практика; и когда возникло на редакционных столах повествование Владимира Кравченко “Книга реки”, брезжущая идея стала обрастать плотью. “Книгу реки” сделали осевой, поставили в центр номера из уважения к российской карте - не столько литературной, сколько географической. “Книга реки” - это не только путешествие, но и робинзонада, конечно; это двойное движение - движется и река, и человек по ее глади. Волга была - и остается - одной из главных дорог России на всем протяжении ее истории, и ее, Волги, странная узловатость связывает разность земель, к ней примыкающих, в целое, в Поволжье.
Текст Кравченко кажется странноватым вот почему: в нем почти отсутствует рефлексия. Вместо рефлексии - наблюдение. Повествователь - он же единственно действующее лицо, ему продвигаться дальше надо на своей лодке (вот она, грань веков, - и такой выбор человек делает: плыть не на пароходе, а самостоятельно, на лодке), а не рефлексировать.
Совершенно неожиданно к “робинзоиду” Владимиру Кравченко примыкает в номере Олеся Николаева, писатель того же поколения, но другой стилистики, автор других - затейливых и лукавых - композиций. Путешествие - не внутри России, а за границу. Но - не за границу православия (“Корфу”). За впечатлениями о чудесном, чуть ли не райском острове вторым, а на самом деле “спрятанным первым” проходит история выбора. Еще одна разновидность путешествия, разновидность жанра: через путь в “другое” - путь к себе. Динамика путешествия вызывает в сознании “жизненный путь” тогда, когда путешественник останавливается (в незнакомом месте). Тогда - есть шанс по-новому увидеть (с дистанции) самого себя. В зеркале. Можно - прихорашиваясь, а можно - как есть.
Путешествие и возвращение - вообще один из главных сюжетов мировой литературы, поэтому наши “одиссеи”, с одной стороны, просты и незатейливы, с другой - вызывают в сознании не журнал “Geo” и не глянцевые путеводители, а толщу отзывчивой на жанровое эхо словесности.
За жанром - жанр: за поездкой на “малую родину” открывается история рода (Александр Бакши), история провинции (Анатолий Курчаткин); за поездкой в Берлин - история расколотой Германии и опыт эмиграции (Ксения Кривошеина), личный опыт русского гастарбайтера в современной Европе (Марина Воронина). За картинкой фестиваля русского литературного слова в Британии - стихи об Испании (Марии Игнатьевой). О несостоявшемся, напротив, путешествии - как в Британию не пустили Владимира Маяковского (Бенгт Янгфельдт). Литературный пейзаж русскоязычной Австралии наводит на размышления, скорее печальные, чем радостные, о рассеянии русской литературы. Есть в номере и забавное повествование о поездке дипломатов в экзотическом для нас Иране (Реваз Утургаури). И писательские летучие загран-зарисовки (Анатолий Королев), и “италийские” впечатления-размышления - на утраченном вроде бы, но таком близком и пра-родном языке (священноинок Симеон Дурасов). И стихи-странствия, наследующие русской литературной традиции “дорожных” (Юлий Гуголев, Александр Танков, Максим Амелин, Олег Дозморов).
Если наши публикации откроют читателю новое и неведомое, расскажут по-новому о знакомом и присовокупят к известному сведения о жизни незнакомой, а также помогут частично овладеть внешним
