Ржавчина в крови

убедить её, что нет ничего плохого в любви. Ничего плохого, в самом деле.

— Go then[106]. Ну-ну, не волнуйся, — сказал я, говоря это и самому себе и оправляя на себе рубашку.

Я спускался вниз осторожно, словно только что научился ходить, со ступеньки на ступеньку, крепко держась за перила.

Снаружи сияло голубое небо, желтела жухлая от солнца трава, а цветы на кустах, казалось, слегка увяли и подсохли. От жары страдала даже природа.

Я обнаружил мисс Бернс в беседке, увитой вьющимися растениями, понимая, что chaperon может быть только там, что она никогда не отважилась бы выйти из дома, отправиться в городок или уйти в открытое поле. Я увидел её у стола: прямая как шест, кофточка в бело- голубую полоску и какая-то немыслимо длинная серая юбка. Я поспешил к ней через лужайку, с трудом передвигая ноги и ощущая, как тревожно стучит сердце. Я помахал ей, но она увидела меня не сразу, только когда я уже наклонился, чтобы пройти под веткой глицинии, и осталась в той же чопорной позе, гордо выпятив грудь, не двинувшись с места, даже шага не сделав навстречу. Я поздоровался, она ответила ледяным тоном, на какое-то время между нами повисло молчание.

Не помню сейчас, кто заговорил первым, но, несомненно, тон задала она. Приблизилась ко мне, чтобы не повышать голос и чтобы нескромные уши не услышали её слов. Спросила, знаю ли я о тайной связи.

Я ответил, что да, знаю и не понимаю, почему она реагирует так болезненно, в этом нет ничего предосудительного.

— They’re just two young people in love![107]

Мисс Бернс категорически покачала головой, и прежде чем ответить, ещё долго качала, словно не могла найти слов, чтобы возразить мне.

Как я могу быть так уверен, наконец спросила она, глядя мне в глаза, как я могу быть так убеждён, что это любовь, а не просто временное увлечение? Потому что это именно увлечение. Экзотическая игра, которая уведёт Лавинию по кривой дорожке. Девушка приехала ко мне на съёмку, исполненная чистоты и девичьей скромности, а уедет отсюда развращённая этим «уличным мальчишкой». И процитировала Экклезиаста: «Всему своё время», — и Лавиния слишком рано приблизилась к огню, рисковала обжечься, это ужасно. Нам следовало помешать этому.

— Let me not to the marriage of true minds admit impediments[108], — ответил я, не найдя лучшего союзника, чем Шекспир.

Мисс Бернс вздрогнула, услышав упоминание о браке, и спросила: может, Лавиния и Френсис задумали тайно обвенчаться, в самом деле хотят пожениться и довершить несчастье?

— No, of course not[109], — ответил я и не мог не улыбнуться.

Но мисс Бернс не собиралась идти на компромисс, она опять поджала губы и посмотрела на меня ещё строже, ещё выше подняв голову. Помолчала и, прежде чем завершить своё рассуждение, сглотнула. Сказала, что Лавиния и Френсис — это только один пример того, что происходит в мире, пример всеобщего безумия вокруг. Молодые люди повсюду восстают, занимают университеты, слишком часто используют слово «любовь», желая скрыть сладострастие, играют рок-н-ролл, употребляют наркотики; и кто на их стороне, кто поддерживает их нелепые требования, не понимает, что всего лишь потакает самоубийству целого поколения. Потому что в один прекрасный день все эти молодые люди вырастут, сведут счёты с излишествами своего прошлого, ощутят тяготы пошатнувшегося здоровья — и кто будет виноват в этом, они или мы? Сказала, что все мы были молоды, но наши родители научили нас дисциплине, не позволяли нам играть с огнём, и мы благодарили их за это.

— We thanked them[110].

Я изумился, я оказался совершенно неподготовленным к такому широкому обобщению, я не понимал, какое отношение ко всему этому имеют Френни и Лавиния, почему она упрямо хочет видеть в них лишь пример какой-то общей болезни, а не много проще — двух конкретных молодых людей.

Когда я спросил, сообщит ли она что-нибудь Эвелин, мисс Бернс побледнела и наконец растерялась.

Потом покачала головой и сказала, что нет, она не в том положении, чтобы говорить с ней, она не уследила за Лавинией, не исполнила своего обязательства. Нет, она не собирается сообщать о случившемся. Но позвонит Эвелин и скажет, что уезжает, найдёт какой-нибудь предлог, придумает какое- нибудь срочное дело в Англии: она больше не может оставаться на съёмочной площадке и каждый день чувствовать себя виноватой у неё нет сил на это. Она никогда себе не простит, что не усмотрела за Лавинией, и даже я не должен был бы простить себе это, раз уж оказался так слеп. Она не порицает Лавинию и даже Френни, в сущности, но осуждает себя и меня, нас обоих, позволивших им скомпрометировать своё будущее.

— I?т afraid that you and I are terribly guilty[111] .

Когда она уезжает, сухо спросил я.

Как можно быстрее, ответила она. И, слегка кивнув друг другу, мы расстались.

Я вернулся к себе в комнату вспотевший, ощущая некоторую неловкость. Умылся и долго держал руки в холодной воде в раковине. Я никак не мог найти выход из положения, понять суть речей мисс Бернс, всё, что она говорила, казалось мне чистейшим бредом. Я не понимал, почему меня можно в чём-то обвинять, почему вместе с собой она выставляла меня на суд какого-то бога, который нисколько не страшил меня, обвиняла в нарушении чуждого мне морального принципа. Я пожал плечами.

Белая, худая фигура в римском аэропорту, исчезающая в толпе, рука, придерживающая соломенную шляпу, чтобы не улетала, — вот всё, что запомнилось мне от мисс Бернс. Она ни разу не обернулась, чтобы попрощаться, удалилась, умыв руки, как Понтий Пилат, оставив нам известие, что Эвелин приедет 14 августа, воспользовавшись паузой между спектаклями и началом турне во Франции.

6. ЗВЕЗДЫ

Последние дни в Монтемерано оказались тревожными, трудными, несмотря даже на то, что мисс Бернс уже не путалась под ногами. Казалось, Эвелин насылала на нас из Англии грозную тень, которая всё росла и становилась всё более угнетающей по мере того, как приближался день её прибытия.

Мы вернулись в Сан-Джиминьяно, чтобы отснять натуру и переснять последние сцены с Меркуцио. Алеку нужно было вернуться в Лондон, там его ждали на съёмках телевизионного сериала по роману Томаса Харди «Вдали от обезумевшей толпы», в котором ему предложили роль Гэбриэла Оука.

Когда мы расставались, я крепко обнял его, дружески хлопнул по плечу, поблагодарил за великолепного Меркуцио, пожелал успехов в новой работе и добавил, что жду его в Риме в конце сентября на премьере фильма.

— Sure у Ferruccio[112], — кивнул Алек. Ему жаль расставаться с Италией. Это он должен благодарить меня за то, что я дал ему возможность поработать с такими великолепными людьми и в такой чудесной обстановке произносить дивной красоты текст.

Отъезд Алека немного опечалил всех. Леда призналась, что горячность и шутовство актёра создавали хорошее настроение, ей жаль, что таким образом уже началось расставание со съёмочной группой.

Ну-ну, нам ещё столько сцен нужно снять, — заметил я. — Так что поработать придётся немало, стараясь при этом экономить.

Бюджет, выделенный нам, и в самом деле таял на глазах, и я не сомневался, что скептицизм помешает продюсеру явиться на съёмочную площадку подобно deus ex macbina[113], когда опустошим бочку до дна.