Жил он в одном из предместий Парижа, на бесчисленных эмигрантских сборищах никогда не показывался и никак себя не проявлял. О нем эмиграция фактически забыла и списала его со своего счета.
Неожиданно для всех в середине 30-х годов Деникин заговорил, но столь необычным в эмиграции языком, что привел в крайнее замешательство весь правый сектор и своих бывших соратников и подчиненных.
В целой серии статей и докладов он проводил ту мысль, что каждый эмигрант, сохраняя свою непримиримость по отношению к Советской власти в мирное время, должен в случае возникновения военного конфликта в Европе безоговорочно встать на защиту этой власти, которая вместе со всем народом будет защищать целостность территории Русского государства и охранять честь и достоинство русского имени. В то же время он заявлял, что сам он продолжает оставаться непримиримым врагом Советской власти и как до предполагаемой войны, так и после нее считает «патриотическим долгом» борьбу с этой властью.
Столь сумбурное понимание «патриотизма», высказанное вслух, произвело целый переполох в кругах эмиграции.
Милюковцы тотчас же объявили Деникина «своим», с оговоркой, что они далеко не во всем согласны с маститым «главнокомандующим». Страницы «Последних новостей» запестрели отчетами о его публичных докладах и репортерскими заметками о встречах и беседах с ним.
Правые, в смущении обходя молчанием вопрос о защите Советской власти в военное время, напирали на его непримиримость к большевикам в мирное время и на этом основании тоже никак не соглашались упустить его из своего лагеря. Началась перепалка, вскоре перешедшая в грызню. Деникинское направление в политике сделалось в эмиграции довольно модным.
С началом оккупации Франции Деникин, которого гитлеровцы зачислили в число своих прямых врагов, уехал в Америку. Он снова заговорил после Победы, но уже совсем в другом тоне — в том самом, в каком говорил в 1917–1920 годах, во время гражданской войны на юге России.
Контрреволюционный круг Керенский — Деникин, десятки лет остававшийся разорванным, замкнулся теперь уже окончательно.
Совсем особое положение в эмиграции занимал В. Л. Бурцев, тот самый Бурцев, который эмигрировал еще во времена царского самодержавия и который получил широкую известность и в России, и за границей как «специалист по разоблачениям провокаций», в частности по делу Азефа, одного из лидеров партии эсеров.
В 1920 году, после краха врангелевской армии, Бурцев был редактором единственной в те времена эмигрантской газеты «Общее дело». Газета эта, в которой, кроме него самого, не было, кажется, ни одного сотрудника, выходила в Париже от случая к случаю. Делами хроникерскими и международными не занималась. Все четыре ее страницы были заполнены почти исключительно высказываниями самого Бурцева. Содержание статей определялось названием газеты — «Общее дело»: это соединенные усилия всего антисоветского зарубежья в борьбе с Советской властью.
Особого успеха в эмиграции ни сам Бурцев, ни его газета не имели. Для правых он был слишком «левый», для «левых» — слишком правый, а вообще для всех вместе, строго говоря, никакой, стоящий совершенно особняком.
О нем заговорили в конце 20-х годов, когда он, уже перешагнув за 70 лет, взялся за расследование дела Кутепова, увидав в нем подходящий объект для выявления своих талантов по части разоблачений. С этим расследованием он зашел в совершенные дебри и обвинил целый ряд лиц правого сектора в провокации без достаточных к тому оснований. Он был привлечен ими к суду за клевету и был вынужден признаться в своей неправоте.
О нем вскоре все забыли, а «Общее дело» умерло естественной смертью еще при его жизни.
Таким же одиночкой был и Г. А. Алексинский, дальний родственник хирурга И. П. Алексинского, о котором упоминалось в начале настоящей главы. Г. А. Алексинский не входил ни в одну из эмигрантских политических партий, не участвовал в эмигрантских диспутах, не появлялся на эмигрантских сборищах. Бывший член РСДРП, а затем ренегат — один из видных «отзовистов», накануне Октябрьской революции он выступил с отъявленной клеветой на В. И. Ленина. А будучи в эмиграции, как ни в чем не бывало выдавал себя за его друга.
Мне довелось с ним познакомиться в 1946 году в доме А. М. Литвинова, моряка, некогда капитана одного из судов Российского общества пароходства и торговли, а после войны советского гражданина.
Алексинский бежал за границу из Советской России в 1918 году. В эмиграции о нем знали и говорили очень мало, а если изредка и вспоминали, то всегда прибавляя к его имени эпитет сотрудника французского министерства внутренних дел. Так ли это было в действительности, я не знаю, но не помню ни одного эмигрантского разговора, в котором при упоминании этого имени кто-либо из присутствующих не спросил бы: — Это какой Алексинский? Хирург или тот, что служит во французской полиции?
Возможно, что его путали с его сыном, действительно сделавшим себе карьеру во французской полиции.
Кое-кто из правых эмигрантских лидеров изредка любил козырнуть его именем.
— Ведь вот был Алексинский большевиком, да еще каким! И в конце концов образумился, поправел, стал пай-мальчиком!
По его уверению, помимо обширного личного архива у него был партийный архив с числом документов, превышавшим несколько сот, преимущественно периода Государственной думы, членом которой он состоял во фракции большевиков. В этом архиве якобы имелась также серия документов, относящихся к делу Азефа и заграничной деятельности Троцкого. Где хранился архив в довоенные годы и в годы оккупации, он никому не говорил, но опись документов охотно показывал всем желающим из своего окружения. Ценность этого архива в его глазах была очень велика.
После Победы и возвращения в Париж из южной, неоккупированной зоны Франции Алексинский задумал продать свой архив и начал подыскивать покупателя.
Окружающим он говорил: — Я стар, очень стар… Не сегодня-завтра я лишусь трудоспособности как журналист, и что тогда мне останется делать? Средств к существованию у меня нет никаких. Я должен подумать немного и о себе. Продажа архива даст мне возможность кое-как закончить свои дни на французской земле…
Незадолго до моего отъезда мне пришлось услышать, что покупатели этого архива нашлись. Нашлись они, конечно, за океаном. Какое употребление сделает или уже сделал из этой покупки предприимчивый дядюшка Сэм — сказать затрудняюсь.
К возвращению бывших эмигрантов на родину Алексинский относился явно саркастически. Разговор с репатриантами он начинал обычно так: — Что? По родным березкам соскучились да по волжскому песочку? Ну что ж… Поезжайте, поезжайте, только как бы березки и песочек боком вам не вышли.
В 1947 году он предсказывал, что через полгода или самое большее через год в Европе вспыхнет война и что Франция окажется в стане врагов Советского Союза.
— Вас, новоиспеченных советских граждан, не успевших уехать, они, конечно, бросят на произвол судьбы.
Французы заберут вас в концлагеря. Что же! Придется мне за всех вас хлопотать. Пойду и скажу им: «Ну чего вы их держите? Какие они советские? Просто погорячились люди, да сдуру и взяли советские паспорта… С тоски потянуло их на берега Невы, Камы, Дона… Это не большевизм. Для Франции они никакой опасности не представляют…» Что в этих высказываниях было искренним, а что пустой болтовней или попыткой как-то припугнуть отъезжающих — трудно сказать. Но эти разговорчики дали повод эмиграции лишний раз повторять, что Алексинский был связан какими-то нитями со Вторым бюро.
Жена его, Т. И. Алексинская, в третьем десятилетии нашего века играла в общественной жизни парижской эмиграции некоторую роль, хотя и не очень значительную: она возглавляла один из двух эмигрантских союзов сестер милосердия (а именно «левый» союз). Тяжелая болезнь органа слуха, приведшая к полной глухоте, заставила ее отказаться от общественной работы и уйти в личную жизнь.
От этого брака в первые годы эмиграции в семье Алексинских (живших тогда в Швейцарии) родился сын Григорий (Григося, как его звали в эмиграции). В 40-х годах он проделал столь головокружительную карьеру во французской полиции (явной), что привлек к себе пристальное внимание очень многих
