эмигрантов, заподозривших, что подобное служебное восхождение не могло бы произойти, если бы за ним самим или за его отцом не числилось каких-либо совершенно особых заслуг перед французским государством. А так как явных заслуг не было видно, то эмигрантское общественное мнение безапелляционно решило, что эти заслуги — из числа не подлежащих оглашению.
Григося по крови был русским, по рождению — швейцарцем, по воспитанию — французом. Женился на англичанке. По-русски говорил совершенно чисто, без иностранного акцента. С русскими эмигрантами охотно вступал в связь и очень часто оказывал им в силу своего высокого положения мелкие, средние и крупные услуги. Это было уже в годы войны и оккупации. Начав службу с мелких должностей, он, будучи еще совсем молодым человеком, с необыкновенной быстротой продвинулся вверх по служебной лестнице и к моменту окончания войны занял ведущий пост в лионской префектуре полиции, а вскоре перешел на одну из самых ответственных должностей в парижской префектуре.
Служебное продвижение во Франции лиц иностранного происхождения — явление крайне редкое. Что же касается продвижения в полицейском ведомстве, то на него можно смотреть как на нечто невиданное и неслыханное. Тем не менее с Григосей это произошло.
После Победы Григося получил новое ответственное задание французского министерства внутренних дел: объехать все лагеря, в которых находились советские военнопленные, якобы для выяснения желающих вернуться на родину. Едва ли можно сомневаться в том, что не только этим был занят столь высокий чин полиции…
Заканчивая главу о политической деятельности эмиграции, я упомяну о вышедших за рубежом в 20-х и 30-х годах мемуарах ряда эмигрантов, занимавших до революции или в годы гражданской войны высокое положение.
Историческая ценность подавляющего большинства их воспоминаний в значительной степени аннулируется присущим почти всем им, за редким исключением, отсутствием объективности в оценке описываемых событий.
Я говорю о мемуарах политических деятелей — участников белого движения, царедворцев и т. д. К мемуарам неполитического характера эта оговорка не относится: таковы, например, вышедшие отдельной книгой в середине 30-х годов воспоминания композитора Гречанинова и некоторые другие.
Конечно, трудно ожидать объективности в писаниях людей, вознесенных некогда судьбой на вершины государственного и военного аппаратов, низвергнутых с этих вершин и очутившихся за рубежом у разбитого корыта.
Мне уже приходилось упоминать об обширных мемуарах Деникина, Врангеля и Штейфона. С ними схожи воспоминания генерала Слащева, Сахарова и других.
По существу это не историческое повествование, а полемика: желание свалить вину за военную катастрофу белых армий на кого-то другого и обелить себя в глазах потомков.
Это особенно относится к воспоминаниям генерала Слащева-Крымского (титул Крымский был пожалован ему Врангелем), носящим громкое название «Я обвиняю» и охватывающим период гражданской войны. Почти сплошь они заняты полемикой с Врангелем, который якобы не слушал советов его, Слащева, и якобы только поэтому и проиграл «крымскую кампанию» 1920 года.
Подобные мемуары, конечно, не имеют никакой цены с точки зрения исторической.
Часто во многих изданных за рубежом мемуарах то или иное описываемое событие является только поводом для выявления эмоций автора. Это почти всегда раздражение, гнев и злоба, переходящие в бешенство, коль скоро автор подходит в своем рассказе к событиям, непосредственно предшествовавшим революции, и к самой революции. Наоборот, слезы умиления при упоминании об «обожаемом монархе», «венценосном помазаннике божием», «царе-мученике», о членах императорской фамилии, о деятелях эпохи царского самодержавия и, наконец, о себе самом и годах своей юности.
Один из наиболее высокопоставленных жандармов царского времени, Заварзин, можно сказать, с «трогательной» любовью и теплотой описывает в книге «Жандармы и революционеры» своих сотоварищей, начальников и подчиненных. Под его пером они выглядят как невинные овечки, пожираемые хищными зверями — революционерами. Он плачется, что «благородный труд» на поприще охраны дорогого его сердцу самодержавного строя остался недооцененным русским народом, и дает читателю понять, что если бы народ достойно оценил этот труд, то не случилось бы всего того, что случилось, и никакой революции не было бы.
Один из высших чинов царского министерства внутренних дел, Курлов, в свою очередь повествует о себе и своих подчиненных чуть ли не как об ангелах кротости и старается свалить на других вину за бездействие власти, имевшее место в Киеве в 1912 году, в момент убийства Столыпина Багровым.
Некий капитан 2-го ранга Апрелев в своих мемуарах, носящих название «Нельзя забыть», пускает слезу умиления, описывая свои юношеские годы, когда он был воспитанником Морского корпуса. В его представлении шагающие строем по петербургским улицам роты Морского корпуса были «всероссийской красотой». Оную красоту якобы созерцал весь русский народ, и когда «темные силы» разрушили эту красоту, а русский народ не сумел защитить ее, то дела России, по его мнению, пошли совсем плохо.
Там, где политических мотивов нет, эмигрантские мемуары в некоторых своих разделах приобретают исторический интерес, порою довольно значительный. Касается это больше всего первой мировой войны. Так, командир эскадренного миноносца «Новик» (фамилия его выпала у меня из памяти) дал очень подробное описание эпизодов этой войны на Балтийском море, плаваний и боев, участником которых он был. Попутно в этих мемуарах, носящих название «На „Новике“», содержится много сведений о боевой деятельности Балтийского флота.
Небезынтересны также морские рассказы капитана 2-го ранга Лукина, в большинстве носящие характер личных воспоминаний о плаваниях и боях той же войны.
Офицер гвардейской кавалерии Гоштофт, слывший в эмиграции писателем, правда второразрядным, опубликовал отдельной книгой в виде дневника воспоминания о боях и походах своего полка, в которых он лично принимал участие.
Но и в этих повествованиях то там, то сям попадаются фразы, абзацы и страницы, далекие от исторической беспристрастности летописца. Это случается каждый раз, когда рассказ автора подходит к предреволюционным раскатам грома и к самой революции. Тут авторы воспоминаний дают волю своим чувствам и не упускают случая лягнуть своим копытцем революцию и всех тех, кто в нее верил и ее подготавливал.
Я не буду перечислять все вышедшие за рубежом мемуары, но из этой массы следует выделить одну книгу, представляющую большой исторический интерес. Принадлежит она перу генерал-квартирмейстера штаба верховного главнокомандующего в первую мировую войну генерала-от-инфантерии Данилова и носит название «Россия в мировой войне» (имеется в виду, конечно, первая мировая война).
По занимаемой должности (третьей в военно-иерархической лестнице после верховного главнокомандующего и начальника его штаба) Данилову были известны все военные тайны царской армии. С достаточной объективностью он излагает фактические данные, относящиеся к периоду подготовки военной трагедии 1914–1918 годов, плохую техническую оснащенность русских армий, вопиющие безобразия, царившие в военном министерстве тех времен. Далее он описывает дислокацию войсковых соединений, ведение боевых операций, так называемую «помощь» союзников и героизм русского солдата, которого царское правительство оставило почти без оружия перед лицом вооруженного до зубов противника.
Книга вышла в первой половине 20-х годов. Если отбросить несколько фраз и страниц, неизбежных в устах и под пером старого генерала царских времен, не понявшего революцию, то вся она в подавляющем большинстве своих страниц является сочинением не политическим, а, как я только что сказал, военно- историческим. Вместе с тем она представляет собою подлинный обвинительный акт против тогдашних союзников России и с убийственной для них верностью и точностью устанавливает, что так называемая «помощь» в техническом снабжении русских армий была в ту войну только невиданных дотоле размеров прибыльным бизнесом для французской и английской, а к концу войны и для американской промышленности и для союзнического капитала.