Пройдемте со мною, читатель, по одному из бесчисленных парижских базаров, устраиваемых в определенные дни недели в нескольких местах любого из двадцати парижских округов или любого парижского пригорода, и понаблюдаем со стороны за вкрапленными в парижскую базарную толпу жителями «русского Парижа». Вы сразу отличите их по внешнему облику и одежде от коренных парижан французского происхождения. На голове у них — старая, засаленная шляпа. На плечах — ветхое, обтрепанное, выцветшее пальто, явно не по росту, купленное на «толкучке» или переделанное из английской солдатской шинели. На ногах — стоптанная, месяцами не чищенная обувь. Воротничок рубашки — смятый и грязный. Галстук сдвинут в сторону. Брюки годами не видели утюга. На лице, помятом и небритом, со следами преждевременного увядания, — выражение запуганности, а во всей фигуре — приниженность «бывшего человека», чувствующего свою никчемность и сознающего, что он — лишний среди окружающих его людей.
Семь часов утра. Базар открыт. Он располагается на одной из улиц, имеющих широкие тротуары. Накануне вечером специальные бригады городского муниципалитета привезли сюда на грузовиках железные шесты, столы, деревянные брусья и брезент. Они расставили столы вдоль тротуара, укрепили шесты в специальных имеющихся в тротуаре отверстиях, скрепили их сверху брусьями и натянули на этот каркас брезент.
Базар завален всевозможной снедью: мясом, рыбой, овощами, фруктами, маслом, сыром, колбасой и специфическими особенностями французского стола: битыми голубями, препарированными лягушками, креветками.
В воздухе стоит шум и гам. Борьба за существование царит и здесь. Торговки зазывают покупателей зычными голосами, расхваливают свой товар, кричат до хрипоты.
Не будешь зазывать и кричать — ничего не продашь.
Съестного на базаре больше, чем его клиенты могут закупить и съесть.
Парижские домохозяйки деловито обходят базарные «стенды», осведомляются о ценах, тычут пальцами в коробки сыра-камамбэра, пробуя степень его готовности, щупают, нюхают, переходят от стола к столу и, обойдя три или четыре десятка торговок, выбирают наконец ту торговку и тот товар, на котором можно сэкономить несколько сантимов, с тем чтобы присоединить их к тем, которые лежат на их или их мужей текущем счету в «Лионском кредите» или «Сосьете женераль».
Фигур из населения «русского Парижа» пока не видно.
Но вот стрелка часов приближается к одиннадцати.
Торговки кричат еще громче, цены постепенно ползут вниз. Непроданного товара еще много. Лучше поступиться частью прибыли, чем остаться совсем без прибыли с непроданным скоропортящимся товаром на руках.
Толпа покупателей — коренных парижан и парижанок — постепенно редеет: нужно спешить домой и готовить завтрак, потому что при всех обстоятельствах каждый уважающий себя француз или француженка садится за стол ровно в половине первого — ни на минуту позже.
В редеющей толпе можно разглядеть пока еще одинокие фигуры обитателей «русского Парижа». Это люди, как-то зацепившиеся за окружающую жизнь и что-то зарабатывающие. Они, правда, не каждый день могут позволить себе роскошь есть мясо, рыбу, колбасу и сливочное масло, не картофель, капуста, коренья вполне им по карману, и унести кое-что с базара они все же могут.
Постепенно число их в базарной толпе растет.
Еще громче орут торговки, еще ниже падают цены.
Бьет двенадцать часов. Через полчаса базар закроется.
Уходить с него с непроданным товаром торговки не любят. Остатки разбазариваются по дешевке. Торговки раскладывают их маленькими кучками. Цена каждой кучки — 1 франк. Два или три часа тому назад та же самая снедь в том же количестве стоила 2 или 3 франка.
Торговки орут неистовыми голосами на весь базар, заглушая рев автомобильных сирен, грохот грузовиков, свистки полицейских — ажанов, говор уличной толпы: — Один франк — кучка! Всего один франчок! Подходите, господа, подходите! Один-единственный франк, ведь это же даром, господа! Пользуйтесь случаем! Давайте же, господа, давайте!
Теперь базарная толпа состоит почти исключительно из обитателей «русского Парижа». Они годами ходят сюда только в этот час, так как другого способа приобретения хлеба насущного, кроме «кучки всего за один франк», у них нет.
Но и эта категория посетителей базара еще не последняя.
Половина первого. Торговки убирают в корзины непроданную снедь, снимают белые передники, моют у колонок руки. Базар закрывается. Через полчаса приедут уборочные бригады, снимут брезент, брусья и шесты и будут поливать тротуары из резиновой кишки.
Тротуар покрыт отбросами торговли. Сюда и устремляется последняя, полностью обездоленная категория обитателей «русского Парижа». Это — многочисленные русские безработные, которых, как и других иностранцев-рабочих, французский капитал позвал тогда, когда они ему были нужны, и которых он выставил на улицу тотчас после того, как нужда в них миновала.
Они бросаются гурьбой на эти отбросы, вырывают друг у друга рыбьи головы и хвостики, гнилую картошку и капусту, корешки моркови и петрушки, случайно оброненные покупателями, разбитые яйца. Они наполняют ими карманы пальто и пиджаков и пришедшие в полную ветхость клеенчатые сумки. Рыбий хвостик можно очистить от грязи и сварить; полугнилое яблоко — обрезать; капустные листья — обмыть и попарить; из разбитых яиц, смешанных с уличной пылью, — приготовить некоторое подобие яичницы. Ведь голь на выдумки хитра! А без этих выдумок останешься совсем без обеда.
Кто они, эти люди из самой последней категории «стана погибающих»?
Все те же бывшие поручики, капитаны, полковники и генералы, недоучившиеся студенты, потерявшие ангажемент певцы и актеры, бывшие юристы, бывшие экономисты, бывшие агрономы.
Бывшие, бывшие, бывшие…
Я уже неоднократно говорил о них на страницах настоящих воспоминаний. Их было на базарах немного меньше в годы так называемых «экономических подъемов» и значительно больше в годы «спада», но существовали они всегда. Но и находясь на самой последней ступени многоступенчатой лестницы капиталистического общества, они продолжали считать себя тем, чем они были до революции и до перехода ими границы своего отечества, и крепко верили, что в так называемой «будущей России» они будут вознаграждены сторицей за перенесенные ими на чужбине страдания.
А пока, подбирая базарные отбросы и готовя из них обед на спиртовке в нетопленой каморке на чердаке многоэтажного дома, эти люди организовали сотни самых разнообразных обществ, союзов и объединений, создавая себе иллюзию какой-то «общественной работы».
Нет никакой возможности перечислить все существовавшие в эмиграции бытовые сообщества, содружества, союзы и объединения. В одной Франции их было почти 300! Большинство из них имело не более нескольких десятков членов. Многие эмигранты состояли одновременно в десяти — пятнадцати союзах. Устав их был почти всегда один и тот же: «Взаимная моральная и материальная поддержка». Создавались они по самым разнообразным признакам.
Были объединения территориальные: московское землячество, воронежское, бессарабское; общество северян, союз сибиряков и т. п. В других фундаментом была общность окончания одной и той же школы — высшей или средней: союз бывших воспитанников Псковского кадетского корпуса, общество бывших воспитанников Московского университета, союз институток-смолянок и т. д.
В третьих, более многочисленных, объединяющим принципом была общность профессии: союзы инженеров, врачей, сестер милосердия, шоферов и т. д. Но даже и в этих союзах, более всего подходящих под тип обычного профсоюза, не было единства: в них царили раздоры, борьба, склоки, интриги.
Ущемленное самолюбие и тщеславие большинства членов этих профессиональных группировок неизбежно вело к погоне хотя бы за видимостью какого-то «положения в обществе». Все тянулись к председательским местам, всем хотелось играть какую-то роль, привлекать общее внимание и чувствовать свой особенный удельный вес. Во французском обществе удельный вес этих людей был равен нулю. Оставалось погружаться в иллюзорный мир и играть в игру «эмигрантской общественности».
Царившие во всех без исключения эмигрантских обществах и союзах раздоры и склоки повели к тому, что профессиональные союзы раскололись каждый на два, три и больше отдельных, самостоятельных
