находилось в центре «шикарной» части Парижа — на улице де Берри, неподалеку от Елисейских полей, держалось исключительно на американской клиентуре. Дела «Боярского терема» шли отлично.
Знатных гостей в гардеробе встречал одетый в русскую поддевку полковник Сергиевского артиллерийского училища Мамушин. Потолки и стены были искусно разрисованы старинными русскими узорами и сказочными тройками по эскизам великого русского художника-миниатюриста Билибина. Официантки были набраны из бывшей петербургской и царскосельской знати. «Пара чаю» стоила 14 франков при номинальной стоимости владельцам «терема» в 1 франк. На эстраде баритон Швайковский и колоратурное сопрано Коротнева под аккомпанемент пианиста Гринберга потрясали заокеанских клиентов ариями из «Садко», «Снегурочки», «Царя Салтана», «Князя Игоря», «Пиковой дамы».
Клиенты млели и от кафтанов, и от троек, и от «пары чая», и от «Снегурочки». Всего этого ведь не увидишь и не услышишь ни в Лос-Анжелосе, ни в Пенсильвании, ни в Вашингтоне!
А когда однажды в «Боярский терем» заявилась великая княгиня Ксения Александровна, сестра Николая II, и когда царскосельские фрейлины, а ныне официантки шебековского «терема», при ее входе отвесили ей полагающийся по придворному церемониалу глубокий реверанс, «знатные» иностранцы кинулись в гардеробную за своими фотографическими аппаратами. Как же тут удержаться от соблазна сфотографировать настоящую сестру последнего русского царя, да притом в обстановке «чайного заведения»? Этакой диковинки во всю жизнь не увидишь ни в Нью-Йорке, ни в Чикаго!
Из чайной клиенты проходили в соседнюю комнату, занятую антикварной лавкой князя Куракина. Было в ней все, что составляло в те времена предмет торговли русских комиссионных лавок. Несколько икон в серебряных ризах, табакерки, старинные гравюры, серебряные ковши и братины, пасхальные яйца, художественная резьба по дереву, бронза и эмаль; сарафаны, платки, вышивки, котиковое пальто и шапочка — последний ресурс умирающей от голода эмигрантской семьи; ордена и знаки отличия царских времен, мундштуки, малахитовые чернильницы и пепельницы; пейзажи березовых рощ и занесенной снегом русской деревни кисти эмигрантов-художников — последняя надежда их авторов «выйти в люди»…
Малограмотные купцы из Калифорнии, акушерки из Иллинойса, скучающие бездельники из Нового Орлеана стояли перед этими «экзотическими» экспонатами и слушали разглагольствования князя Куракина на чистейшем английском языке. Холщовое полотенце, вытканное за год до революции в какой-нибудь Мордвиновке или Бреховке, объявлялось им как историческая реликвия и личная собственность Екатерины II. Серебряный ковш, выпущенный московской фирмой Овчинникова в годы первой мировой войны, восходил в его рассказах к эпохе Ярослава Мудрого. Лукутинская табакерка была, по его словам, любимым предметом обихода всесильного вельможи Потемкина. Серебряным подстаканником якобы пользовался сам Петр Ильич Чайковский, а медная пепельница будто бы из Ясной Поляны Льва Николаевича Толстого.
У заокеанских посетителей «Боярского терема» вылезали глаза на лоб от этих «исторических» повествований предприимчивого князя, искусно опорожнявшего бумажники своих клиентов. «Реликвии» тщательно упаковывались и уплывали за океан вместе с их новыми владельцами, а Шебеко и Куракин богатели и богатели.
Так в атмосфере рвачества и коммерческого ажиотажа всплывали на поверхность парижской жизни нувориши из эмигрантов.
Прибавьте к ним нескольких врачей-гинекологов — тайных абортмахеров, лавировавших между богатством и тюрьмой; шарлатанов-венерологов; инженеров-изобретателей, которые при помощи французского капитала, поглощавшего львиную долю плодов из изобретений, кое-как «выходили в люди»; бывших российских богачей, имевших к моменту революции крупные суммы в иностранных банках или недвижимое имущество за границей и прожигавших последние остатки этих сумм и этого имущества; наконец, просто авантюристов и людей уголовного мира, внезапно получивших большие деньги неизвестно откуда и неизвестно как.
Вот вам парижский эмигрантский «стан ликующих».
Он заполнял залы русских ресторанов, прокучивал тысячи и десятки тысяч франков в ночных эмигрантских кабаках. Он не пропускал ни одного «шикарного» эмигрантского бала, танцуя без устали до утра и разбрасывая тысячефранковые билеты в буфете, лотерейном киоске и других уголках бальной залы.
Где же показать свое «великолепие», как не в этих злачных местах? Где можно удовлетворить свое тщеславие, как не среди своих вчерашних сотоварищей? Где можно так бахвалиться своим безукоризненно сшитым фраком или смокингом и своими небрежными жестами, бросая в гардеробной и официанткам чаевые сотенными кредитками, как не среди своих соотечественников, не имеющих ни смокингов, ни кредиток?
Я говорил сейчас о газетных объявлениях и о том, что за ними крылось.
Не меньший интерес для бытописателя беспросветных эмигрантских будней представит и хроника жизни «русского Парижа». И в ней, как и в объявлениях, можно увидеть как в зеркале толчею воды в ступе этих несчастных, заблудившихся в трех соснах людей.
Откройте любой номер парижской эмигрантской газеты и погрузитесь в изучение этой хроники.
Завтра, в субботу, такого-то августа или октября, в 7 часов вечера, в церкви на бульваре Экзельманс будет отслужена панихида по в бозе почивающей вдовствующей государыне императрице Марии Федоровне…
Запаситесь, читатель, терпением, наденьте пальто и шляпу и пойдемте вместе со мной на бульвар Экзельманс, где в бывшей зале, гостиной и столовой богатого особняка устроена одна из дюжины парижских православных церквей.
В полумраке церкви вы увидите одинокие фигуры древних старцев с зажженными свечами в руках. Опытный глаз сразу определит, что перед вами последние представители умирающей сановной знати Санкт-Петербурга и Царского Села. Прислушайтесь к тому, о чем говорят эти тени потонувшего мира в потертых пиджаках и поношенных пальто. Что занимает их внимание? Вчерашнее падение министерства и очередной министерский кризис, о котором говорит вся Франция? Предстоящее открытие в Париже всемирной выставки, которую посетят десятки миллионов людей? Слух о девальвации франка?
Нет! Реальная жизнь течет мимо них. До министерского кризиса, до выставки и до девальвации им нет никакого дела. Гораздо важнее для них другое: получены сведения, что барон такой-то «дышит на ладан» и не сегодня-завтра «отдаст богу душу». Значит, «освобождается вакансия тверского губернатора», а кто-то из них, обсуждающих это событие, по своему положению, званию камергера или чину действительного тайного советника, конечно, первый кандидат на эту должность… Завтра он лично пойдет наводить справки о предстоящих переменах у «управляющего собственной его величества канцелярией»…
Оставим на время будущих губернаторов и пойдемте завтра, в воскресенье, к 12 часам дня, в Галлиполийское собрание, расположенное в особняке банкира Лазара. Мы с вами прочитали в газетной хронике, что в указанный день и час, в 17-ю годовщину оставления белой армией Крыма или высадки ее в Галлиполи, в церкви собрания будет отслужена торжественная панихида по усопшим белым «вождям» генералам Алексееве, Корнилове, Маркове, Дроздовском, Кутепове, Миллере, адмирале Колчаке.
После панихиды — банкет. Плата — 20 франков с персоны.
Старцев здесь не будет. Церковь и залу для банкетов заполнит 40-летняя «молодежь», сплошь состоящая из бывших белых офицеров — корниловцев, марковцев, дроздовцев, алексеевцев, шкуровцев и прочих. Подходя к особняку Лазара, любезно предоставившего белому воинству эту часть своего многочисленного недвижимого имущества, на всякий случай наденем шапку-невидимку, ибо если мы с вами не слишком склонны поминать «вождей» панихидами и банкетами, то пребывание наше на этом сборище окажется не вполне для нас безопасным.
На банкете будут произноситься тосты за «беспощадную войну с большевизмом до победного конца»; в речах ораторов будет дышать уверенность в близости грядущего «весеннего похода»; будут провозглашаться здравицы в честь «вождей», ныне благополучно здравствующих. В 4 или 5 часов участники банкета нетвердой походкой направятся к дверям, а уставшие официантки будут убирать со стола залитые вином скатерти и сотни порожних бутылок.
До «весеннего похода» еще далеко, а становиться к станку на заводе Рено, или Ситроэна, или Пежо
