Звезда моя единственная

Максимилиана, которая состоялась 2 июля 1839 года, семья провела в Зимнем всего одну ночь, а переехала туда окончательно только в ноябре этого года.

Фактически за год дворец был восстановлен благодаря усердию графа Петра Андреевича Клейнмихеля, который руководил работами. Перед переездом царской семьи во дворце топили день и ночь, чтобы изгнать из него сырость. В нем устроили новое отопление, наподобие центрального, которое совершенно высушило воздух. Чтобы устранить этот недостаток, во все комнаты внесли лоханки со снегом и водой.

Одновременно с окончанием восстановительных работ император отдал приказ начать постройку Мариинского дворца, в котором должна была жить Мэри с мужем. Этот подарок он давно намеревался преподнести дочери.

Строить его на Исаакиевской площади пригласили архитектора Штакеншнейдера. Некогда, чуть ли не сто лет назад, этот участок приобрел граф Иван Григорьевич Чернышев – генерал-поручик, действительный камергер. Для него здесь к 1765 году был построен дворец с садом. После его смерти дворец из-за долгов был заложен и взят в казну. Часть помещений стала сдаваться в аренду. Здесь торговали картинами, табаком, колбасами. На втором этаже и в саду расположилось мещанское общество «Шустер-клуб». Некоторое время во дворце Чернышева проживал эмигрировавший из Франции принц Конде. При этом на фасаде здания появилась надпись «Отель Конде».

В конце 1810-х годов этот участок предполагалось отдать для строительства дворца великого князя Михаила Павловича, однако позже для Михаила Павловича был построен Михайловский дворец.

Наконец в этом помещении была учреждена Школа гвардейских подпрапорщиков. Именно здесь в свое время превесело проводили время Мишель Лермонтов и его приятель Александр Барятинский.

Но вот бывшему Чернышевскому дворцу пробил час: его снесли, и на этом месте начали возводить новый.

Торжественная закладка здания состоялась 1 октября 1839 года. Мариинский дворец занял участок не только дома Чернышева, но и трех ближайших. Рядом был проложен Новый переулок. А чтобы дом вписался в ансамбль Исаакиевской площади, значительно расширили Синий мост. С этих пор он стал самым широким в городе.

На площадь выходили в основном служебные помещения, а жилые комнаты были со стороны внутреннего двора. Стены обработали не мрамором, а песчаником. Поэтому в жилых комнатах было не только тихо, но и всегда тепло.

В 1845 году дворец был окончательно достроен, однако обставлять его начали гораздо раньше, чуть ли не за год, лишь только были отстроены помещения герцога и герцогини. Все это время Мэри, чтобы ничего не забыть в Зимнем, заботливо собирала и отправляла в свой новый дом мелочи своей прежней, детской, девичьей жизни и старые книги, которые она особенно любила и которые были спасены при пожаре.

Многих книг она не могла найти на обычном месте. Потом поняла почему. Их потихоньку перенесла в свои комнаты Олли и поставила в шкаф во второй ряд.

Чтобы избежать скандалов, Мэри решила так же потихоньку, по одной, перенести книжки к себе. И вот вытащив первую – это была чудесная книга Михаила Дмитриевича Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки», она увидела в глубине шкафа тетрадь. Достала, открыла – да и ахнула: это был дневник Олли!

Мэри никогда не обладала достаточным терпением для того, чтобы вести дневник, однако Олли в детстве что-то такое записывала… Потом усидчивость изменила и этой emmerdeuse. То, что попало сейчас в руки Мэри, было не столько дневником в обычном понимании этого слова, а записями воспоминаний о тех или иных событиях. Олли писала по-французски. Мэри перелистала страницы и обнаружила, что ее имя повторяется там очень часто. Редкостная возможность узнать, что на самом деле думает о ней сестра! Стоять около шкафа и читать было невозможно, ее могли застигнуть. Поэтому, старательно пряча под шалью и книжку, и тетрадь, она перебежала в свои комнаты и, воспользовавшись одиночеством и тишиной, поспешно начала читать.

Насколько ей удалось понять, тетрадка начиналась с событий, которые предшествовали ее свадьбе.

Олли писала:

«Из любви к Саше и Мэри, которые не могли жить без развлечений, мы выезжали ежедневно, будь то театр или же балы. Иногда устраивались спектакли во дворце, и я могла, если не было ничего предосудительного в содержании пьесы, в виде исключения присутствовать при ее постановке. Примерно двадцать балов, в том числе и детские, на которых появлялись мы, все семеро: Саша – в казачьем мундире, Мэри – в бальном туалете, Адини и я – с лиловыми бантами в волосах, она – в коротком платьице и кружевных штанишках, я – в длинном платье, с закрученными локонами, – состоялись этой зимой. Я была уже ростом с мама?. Костя появлялся в матросском костюме, два маленьких брата – в русских рубашках.

В два часа, после обеда, за которым подавались блины с икрой, начинались танцы и продолжались до двух часов ночи. Чтобы внести разнообразие, танцевали, кроме вальса и контрданса, танец, называвшийся «снежной бурей», очень несложный. Его ввел Петр Великий для своих ассамблей, которые он навязал боярам, державшим до тех пор своих жен и дочерей в теремах. Когда темнело, зажигались свечи в люстрах. Это было в то время, когда танцы, и особенно мазурка, достигали своего апогея. Никогда на этих празднествах не присутствовало больше ста человек, и они считались самыми интимными и элегантными праздниками. Только лучшие танцоры и танцорки, цвет молодежи, принимали в них участие. В пять часов бывал парадный обед, после которого появлялись еще некоторые приглашенные. Мама? тогда немного отдыхала, меняла туалет и появлялась, чтобы поздороваться с вновь прибывшими. После этого общество следовало из Белого зала в длинную галерею, и празднество продолжалось с новым воодушевлением. Мама? любила танцевать и была прелестна. Легкая как перышко, гибкая как лебедь – такой еще я вижу ее перед собой в белоснежном платье, с веером из страусовых перьев в руках.

Папа? танцевал, в виде исключения, только в кадрили. В воскресенье перед постом на Масленице, ровно в двенадцать часов ночи, трубач трубил отбой, и по желанию папа? танцы прекращались, даже если это было среди фигуры котильона. Папа? принимал балы как неприятную необходимость, не любил их. Ему больше нравились маскарады в театре, которые были подражанием балам в парижской «Опера?». Как Гарун-аль-Рашид, он мог там появляться и говорить с кем угодно. Благодаря этому ему удавалось узнать многое, о чем он даже не подозревал, в том числе и о недостатках, которые он мог устранить, и о необходимости кому-то помочь и даже облегчить чью-нибудь участь, так как ему случалось слышать о том, что родители иногда выдавали своих детей замуж или женили, руководствуясь только материальным расчетом. Это было так прекрасно в папа?, что он всех людей оценивал по себе самому. Этим он действительно притягивал к себе людей. Кто пользовался его доверием, тот пользовался им неограниченно. Конечно, были и разочарования, – в конце концов, нет совершенства, – но ему было приятнее разочаровываться, чем жить не доверяя.

На одном из этих маскарадов папа? познакомился с Варенькой Нелидовой, бедной сиротой, младшей из пяти сестер, жившей на даче в предместье Петербурга и никогда почти не выезжавшей. Ее единственной родственницей была старая тетка, бывшая фрейлина Императрицы Екатерины Великой, пользовавшаяся также дружбой Бабушки. От этой тетки она знала всякие подробности о юности папа?, которые она рассказала ему во время танца, пока была в маске. Под конец вечера она сказала, кто она. Ее пригласили ко Двору, и она понравилась мама?. Весной она была назначена фрейлиной».

Мэри усмехнулась не без ехидства: благонравная Олли вовремя поставила точку. Как будто папа? не лишился рассудка из-за этой вроде бы некрасивой, но поистине очаровательной девушки! Его все втихомолку осуждают и делают вид, что он не навещает комнаты Варвары Аркадьевны и днем, среди дел, и среди ночи. Ничего не происходит! Но Мэри видела правду в лице отца. И сочувствовала ему, вспоминая слова, сказанные ей когда-то, сказанные с такой горечью: «Ты слишком похожа на меня… я должен винить только себя, нашу природу…»

Все втихомолку жалели мать. А она жалела отца… и себя. Сколько воды утекло со времен того разговора! Сколько раз ей казалось, что вот оно, счастье, так близко! А оно обмануло, так и прошло мимо…

Мысли потекли было привычной печальной чередой, но Мэри отмахнулась от них и продолжала читать, торопясь найти свое имя и пропуская те страницы, где не видела его: