Александрии. Царя Эвергета уже не было в живых. Ему наследовал его старший сын Птолемей Латир[295], но он не заладил со своей матерью Клеопатрой[296] и ее младшим сыном Александром[297], которого царица хотела сделать царем. Горожане разделились: одни поддерживали Латира, другие — Клеопатру и Александра. Отец и я остались верны законному преемнику Птолемея Эвергета. На улицах города то и дело вспыхивали вооруженные схватки между враждующими сторонами. Отцу и мне все происходящее казалось безумием. Отец и еще немного благоразумных людей призывали к примирению, но безуспешно. В конце концов Птолемей Латир потерпел поражение и вынужден был удалиться на Кипр — обычное место изгнания для царей птолемеевской династии. Отец мой к тому времени умер. Я же, как сторонник Латира, последовал на Кипр со второй волной изгнанников. Если бы ты знала, с какой тяжкой болью покидал я родной город! Все имущество мое в Александрии было конфисковано по указу нового царя. На Кипре я оказался без средств. Латир принял меня более чем холодно. Он и отца моего, пока тот был жив, подозревал в двурушничестве, а обо мне вовсе не хотел слышать. Когда в скором времени был раскрыт составленный против него заговор, меня сразу причислили к его участникам и заключили под стражу, хотя я не знал ни о каком заговоре. Я был в отчаянии. Человек, за которого я столько раз сражался на улицах Александрии, отплатил мне черной неблагодарностью, отказавшись лично выслушать мои оправдания, и приговорил меня к смерти в числе других несчастных. Не чувствовать за собой никакой вины и покорно идти на казнь — это было выше моих сил. Когда стражники вывели меня из тюрьмы, я выхватил у одного из них меч и, нанося удары направо и налево, каким-то чудом прорвался невредимым через окружавшую меня вооруженную толпу. Потом только помню, что я бежал с мечом в руке по городским улицам и что все встречные расступались передо мной. Стражникам не удалось меня догнать — им мешала тяжесть вооружения. А я, выбежав из города, направил стопы в спасительные горы. Там я скрывался два дня, потом рискнул обратиться за помощью к одному моряку, с которым я был знаком раньше. К счастью для меня, он оказался человеком честнейшей и благороднейшей души. Потом я не раз замечал, что среди простых людей чаще можно встретить отзывчивость и сострадание, чем в кругу богатых и знатных. Добрый моряк помог мне устроиться на корабль. Поначалу я решил отправиться в Грецию. В Афинах жили мои дальние родственники. Но буря отнесла корабль к Криту. Там я случайно познакомился с пиратами. Они были моими ровесниками, поэтому мы быстро сошлись. От них веяло морским простором, вольным ветром. И мне вдруг страстно захотелось дикой, ничем не ограниченной свободы. Я был молод, силен, отважен и хорошо владел оружием. С другой стороны, у меня не было выбора. В Афинах я вряд ли был бы желанным гостем. Там меня ожидала судьба бесправного метэка[298]…
— Ты совсем не похож на пирата, — тихо сказала Ювентина, слушавшая рассказ Мемнона с волнением и участием. — Пираты, в особенности критские, всегда рисовались мне отъявленными злодеями, сущими демонами, а ты… ты мне кажешься человеком воспитанным, порядочным и добрым…
Мемнон улыбнулся невеселой улыбкой.
— Если бы ты знала, насколько я удручен и озлоблен свалившимися на меня несчастиями, то не называла бы меня добрым, — со вздохом произнес он. — Порой меня охватывает ярость, желание выместить на ком-нибудь свою досаду за все свои жизненные неудачи, хотя… хотя, конечно, нет свойства более чуждого мне, чем жестокость. Когда-то я любил людей, испытывал потребность творить добро… Но почему ты сказала «пираты, в особенности критские»? Чем они хуже киликийских, исаврийских, лигурийских и всех прочих?
Ювентина опустила глаза.
— Предубеждение к ним у меня осталось от матери. Она… ее вместе с родителями пираты захватили близ Галикарнаса, где они жили, переселившись туда из родной Галатии. Это были критские пираты. Мать потом всю жизнь вспоминала о них с ненавистью, рассказывая мне, как страдали и умирали в душном трюме несчастные пленники, когда их везли на Делос по бурному морю. Она часто повторяла один греческий стих:
Лицо александрийца омрачилось.
— Честно сказать, — после короткой паузы произнес он, — ни один человек по моей вине не сделался рабом, да и среди людей Требация… Ты, наверное, слышала об этом знаменитом архипирате?
— Да, слышала, — тихо отозвалась Ювентина.
— Так вот, среди них многие считают бесчестным заниматься работорговлей, в том числе и я.
Он помолчал и продолжил:
— В сущности, пираты не более преступны любых титулованных разбойников, будь то цари, консулы, римский сенат, которые разоряют войнами целые страны и народы. Они угоняют в рабство тысячи ни в чем не повинных людей. Вся разница между пиратами и этими благородными злодеями состоит лишь в том, что, как сказал мне однажды один римлянин на Крите, sacritegia minuta puniunter, magna triumphis feruntur[299].
В это время Сатир, сидевший в обнимку с Береникой и одновременно беседовавший с Пацидейаном, говорил ему:
— Оставь, Пацидейан! Охота тебе гадать о том, что будет завтра. Предоставим это дело дело богу Меркурию. Пусть он бросит на весы Фортуны свои жребии в виде крылатых фигурок, а нам, смертным, лучше не думать о предопределении и хорошо выспаться перед завтрашним боем.
— Клянусь шкурой Геркулеса, не о тебе моя речь, храбрейший Сатир! — пьяным голосом рычал управитель школы. — Будь я проклят, если завтра ты не уложишь в два счета своего увальня. Но вот Мемнон… вот кому, скажу я тебе, плохо придется. Жаль этого славного юношу! Или ты думаешь, что он устоит против Гарпала?..
— О, этот Гарпал! Он такой мерзкий, такой противный, — как кошка, промяукала Береника, положив голову на плечо Сатира.
— Гарпал — это серьезный противник! — продолжал выкрикивать Пацидейан. — От него еще никто не уходил живым…
— Кто знает, может быть, именно Гарпалу на этот раз не поздоровится, — сказал Сатир. — Мемнон выдержал всего несколько боев, но я заметил, что он обеими руками одинаково хорошо работает.
— Пойми, Сатир, — еле ворочая языком, говорил Пацидейан. — Я непременно должен знать, чего он стоит, этот новенький… Мне надо… дать совет… Понимаешь ли?., нужно дать совет одному… оч-чень важному господину и… он обещал поделиться со мной., своим выигрышем. Понимаешь?..
Пацидейан умолк, свесив на грудь свою большую седую голову, как бы о чем-то раздумывая.
Но он вскоре снова поднял голову и привстал на своей циновке.
— А вот мы сейчас спросим у него самого, — с силой выговорил он. — Эй, Мемнон! Послушай, дружище! Завтра у тебя будет нелегкий денек… Еще бы! Ты будешь биться с самим Гарпалом Непобедимым, но мы все за тебя… Ты ему задашь, не правда ли?
— Хочешь услышать от меня, чем закончится завтра мой поединок с Гарпалом? — спокойно спросил Мемнон, бросив на управителя школы холодный и презрительный взгляд. — Завтра я убью Гарпала, и пусть весь Рим вопит о его помиловании — все равно его прикончу…
— Ответ, достойный героя! — вскричал Пацидейан.
— Я отомщу ему, — продолжал александриец, — отомщу за Ксенарха, которому он по-подлому перерезал глотку, хотя все видели, что он опустил оружие, оставшись один против пятерых…
— Ксенарх хорошо сражался, — поддержал Мемнона пожилой гладиатор. — Не его вина, что ему в товарищи по жребию достались малоопытные бойцы.
— Даже низкая и кровожадная чернь, — сказал Мемнон, — даже она готова была проявить милосердие к нему за его отвагу, но этот негодяй поспешил прикончить побежденного…
— Что ж, Гарпал избавил себя на будущее от опасного соперника, — хладнокровно заметил Сатир.
