— Пусть в этой тюрьме, — возвысил голос Мемнон, — нет места ни для истинной доблести, ни для чести, ни для справедливости, но людям, еще не растерявшим до конца своей порядочности, следует соблюдать какие-то законы и правила даже здесь. Сама Немизида завтра будет на моей стороне…
В этот момент неподалеку раздался пронзительный женский визг и последовавший за ним грубый хохот гладиаторов — видимо, кто-то из них в шутку, но очень больно ущипнул одну из девушек.
— Веселятся, забавляются, — с отвращением сказал Мемнон, снова поворачиваясь к Ювентине. — Посмотри на них! Украсили головы венками и похожи на жертвенных баранов, посвященных подземным богам!.. Завтра добрую половину из них уволокут крючьями в сполиарий, а им и вспомнить некогда, что они люди, а не животные…
Он взял кубок, сделал несколько глотков, потом спросил, в первый раз назвав ее по имени:
— Сколько тебе лет, Ювентина?
— Семнадцать.
— Возраст невесты… Но ты никогда не будешь невестой. Несчастной рабыней ты будешь влачить всю свою жизнь!
В голосе его прозвучали жалость и презрение.
— Тебе доставляет удовольствие напоминать мне об этом? — с укором прошептала Ювентина.
— Послушай, девочка, — Мемнон наклонился к ней и понизил голос. — Хочешь ли ты попытать счастья и вырваться на свободу?
Вопрос этот смутил ее своей неожиданностью.
— Не бойся, — продолжал Мемнон, — я не стану предлагать тебе ничего страшного… чего-нибудь такого, что грозило бы тебе даже малейшей опасностью. Напротив, ничего опасного и ничего невозможного. Хотя, конечно, не стоит ни с кем обсуждать того, что я сейчас тебе скажу…
Он немного помолчал, как бы собираясь с мыслями, и снова заговорил:
— Среди моих друзей на Крите есть один человек весьма могущественный. Я уже нечаянно обронил его имя в разговоре с тобой. Да, это Гай Требаций Тибур — знаменитый архипират, бывший сподвижник Гракха Младшего, народного трибуна, поднявшего мятеж бедняков против богачей и олигархов. Человек он суровый, порой жестокий, но не лишен многих достоинств. Меня связывали с ним узы дружбы. Однажды я спас ему жизнь. Узнай он, что я здесь, в Риме, ему ничего не стоило бы вытащить меня отсюда, обменяв на какого-нибудь пленного римлянина. Но он, конечно, считает меня погибшим… В начале лета наши корабли напали на Остию, — продолжал Мемнон после небольшой паузы. — На первых порах нам сопутствовала удача. Римляне не ожидали такой дерзости со стороны пиратов. Мы захватили богатую добычу. Но по возвращении наш флот попал в бурю. Корабль, которым я командовал, со сломанной мачтой был выброшен на берег у Миэенского мыса. С несколькими матросами мне удалось выбраться на сушу, но тут нас похватали солдаты береговой охраны. Потом местные власти часть из нас приговорили к распятию на крестах, а тех, кто был молод и крепок телом (в их числе был и я), продали гладиаторским ланистам… Теперь послушай, я объясню тебе, как ты могла бы мне помочь. Мне нужно подать о себе весточку на Крит. В Остии живет человек, который меня знает. Это один из людей Требация. Во многих приморских городах у Требация есть свои люди, его соглядатаи, его, так сказать, глаза и уши. Имя этого человека я тебе назову завтра, если ты не откажешься мне помочь и если сам я останусь в живых после завтрашнего боя. Я расскажу тебе, как его найти и что ему сказать. За эту услугу, Ювентина, я буду перед тобой в вечном долгу и, как только окажусь на свободе, выкуплю тебя, даже если для этого потребуются очень большие деньги. В тайнике на Крите я припрятал по меньшей мере четыре таланта. В крайнем случае, обменяю тебя на какого-нибудь пленного римского толстосума или на деньги, за него вырученные. Ты сама потом решишь, остаться ли тебе в Риме законной вольноотпущенницей или довериться мне и поселиться на Крите в любом городе по твоему выбору. Со своей стороны я клянусь тебе всеми бессмертными богами, что буду до конца своих дней заботиться о тебе, как о родной сестре. Ты, конечно, можешь отказаться, и мы забудем про наш разговор, но я еще раз повторяю — тебе ничто не грозит. Единственное затруднение — это твое путешествие в Остию. Я понимаю — ты несвободна, но мы что-нибудь придумаем, чтобы тебя отпустили на день-другой — этого будет достаточно. До Остии по Тибру не более двадцати миль плавания. Подумай, Ювентина! Всего двадцать миль отделяют нас от возможности покончить с гнусным рабством, обрести свободу и вместе с ней надежду на лучшую жизнь.
Ювентина выслушала молодого гладиатора в волнении и замешательстве, не зная, что сказать и на что решиться. Она не была готова к такому разговору, хотя Береника предупреждала ее, что от гладиаторов может исходить большая опасность, когда они начинают вести разговоры о побеге.
— Смотри же, — остерегала она, — если к тебе станут приставать с чем-нибудь подобным, не мешкая сообщи обо всем господину, иначе сама можешь попасть в беду, как соучастница, и не успеешь оглянуться, как будешь давать показания в застенке, раскачиваясь на дыбе.
Этот бывший пират пугал ее и одновременно притягивал. Он предлагал ей осуществить несбыточную мечту о свободе. Но как довериться совершенно случайному человеку?
— Скажи, Мемнон, — она посмотрела гладиатору прямо в глаза, — скажи откровенно, ты с самого начала знал, что заговоришь со мной об этом?
— Как только я услышал, что ты почти гречанка, то сразу подумал: вот удачный момент, вот девушка, молоденькая, еще не испорченная мерзостями, творящимися вокруг, и с ней можно побеседовать на языке образованных людей в среде варваров, которые и на своем-то языке плохо изъясняются. Вот, что я подумал…
— И все же почему я? Разве у тебя до сих пор не было возможности сказать то же… Беренике, например?
Мемнон покачал головой.
— Была у меня такая мысль, но вряд ли мы с нею нашли бы взаимопонимание. Во-первых, она связана детьми. К тому же, меня предупредили, что она наушница, и с ней надо вести себя осторожно… Да и сама посуди, какой у меня выбор? Подлые и трусливые рабы, тупые надсмотрщики, ланисты, стражники, которых можно купить только за наличные. К сожалению, среди свободных нет никого, кто вызывал бы у меня доверие, а ведь я могу предать своих друзей. Доверившись тебе, я тоже иду на риск… но слишком велико мое желание вернуть себе свободу.
— Не беспокойся, — в раздумье сказала Ювентина. — Я не стану доносчицей, даже если откажусь от твоего предложения, — она с трепетом вздохнула, — откажусь, потому что я всего лишь бедная рабыня, жалкая и трусливая, как и все… Но ты меня искушаешь, не скрою. Ты коснулся самого чувствительного места в моей душе, самой сокровенной мечты…
Глаза Мемнона засветились радостью и надеждой.
— Я не обманываю тебя, Ювентина, и знаю, о чем говорю. Клянусь тебе, я сделаю все возможное и невозможное, чтобы выполнить свое обещание. Я никогда о нем не забуду, если мне удастся вырваться отсюда, клянусь…
— Не знаю, смогу ли я… мне трудно решиться, — по-прежнему колеблясь, тихо проговорила она, и вдруг неожиданно для самой себя сказала: — Хорошо, я тебе верю. Я согласна.
«Свободная трапеза» закончилась около первой стражи ночи.
Помощник управителя школы (Пацидейан к тому времени был уже мертвецки пьян, поглотив по меньшей мере шесть или семь секстариев[300] тускульского) приказал ученикам расходиться по своим эргастулам и камерам.
Мемнон проводил Ювентину до самых ворот школы, с благодарностью пожав ей на прощанье руку.
Ночью Ювентина почти не спала.
Ее преследовали беспорядочные и неспокойные мысли. Порой ею овладевали сомнения. Правильно ли она поступила, поддавшись уговорам гладиатора? Не кроется ли за всем тем, что он ей говорил, какая- нибудь ловушка? Может быть, у него на уме что-то другое, какой-то опасный план, о котором он умолчал и который вовлечет ее в беду, как и предупреждала Береника? С другой стороны, почему она должна отказаться от этой, пусть слабой, но, может быть, единственной в ее жизни надежды обрести свободу, о которой она никогда раньше и помыслить не могла? И чего ей ждать в будущем? Ничего, кроме презренной участи наложницы, доступной всем и всякому, на кого укажет не знающий жалости властелин. И так до конца дней! Вечное рабство! Нет, лучше уж пойти на крайний риск ради свободы. Конечно, этот
