роднику. Увидев его, Анна-Ханум резко остановилась.
— Ты смотри, это он под деревом стоит, — начала быстром шепотом говорить она. — Валла, непонятный какой. Ему еще в прошлом году засватали прокурорскую. Зачем ему здесь стоять?
Все знают про Сакину! Если он ее засватал, зачем шлет мне свои проклятые эсэмэски?!
И без того узкое лицо Анны-Ханум вытянулось, когда она смотрела на Махача. Клянусь, она бы полжизни отдала, чтобы узнать, зачем он в село приехал. У меня все горело от ревности. Пусть стоит под своим деревом, ни разу на него не посмотрю! Пусть убирается к своей Сакине!
Я самой первой подошла к роднику и набрала воды в кувшин. Ничего, понесу полный, злилась я. Пусть испорчу шубу, зато завтра больше не пойду за водой, чтобы его не видеть. Он стоял и на всех свысока смотрел, можно подумать — король! Если он Сакину засватал, значит, меня обмануть хотел. Пусть хоть до утра тут стоит, даже не повернусь в его сторону, пообещала себе я.
Я встала справа от Надиры и завела с ней разговор о ее старших сыновьях, которые ушли на каникулы в соседнее село к ее родственникам. Поэтому, когда мы проходили мимо Махача, я все время смотрела на Надиру и в сторону от него. Я делала вид, что меня очень интересуют ее дети, кивала головой, соглашаясь, смеялась, когда Надира смеялась, но я ее не слышала. Дерево осталось позади. Махач — позади. Я не бросила ни взгляда в его сторону. Что ты наделала? — спросила я себя. Разве не чтобы увидеть его ты пришла? Разве раньше ты не знала про Сакину? Я все знала, но надеялась, что, раз он мне пишет и зовет на родник, у него ко мне серьезные намерения. Не может ведь он хотеть меня опозорить, когда мы из одного села?
Больше он никогда мне не напишет, пришла мне в голову страшная мысль. Никогда не захочет увидеть меня. Что я наделала?!
— Что с тобой? — спросила Надира. — У тебя такое лицо, как будто что-то случилось.
— Голова болит, — ответила я. — Наверное, простыла.
Я сразу поднялась на второй этаж и легла на бабушкину кровать. Она больше не казалась мне такой большой и праздничной. Я вспомнила, как лежала на ней в детстве и она подбрасывала меня то вверх, то вниз, а рядом сидела мама и гладила мое лицо. От этого воспоминания я расплакалась. Если бы мама была рядом, она бы подсказала мне, как вести себя с ним.
— Вай, Хадижа, что стало? — в комнату зашла бабушка. Ты почему лежишь?
— Голова болит, бабушка. Я простыла.
— Ты не простыла! — громко сказала бабушка. — Я знаю, что с тобой! А ну давай быстро вставай!
Аллах, откуда она узнала?! Как она могла догадаться, что я ходила на родник к Махачу? Я испугалась.
У бабушки было очень строгое лицо. Она даже выпрямилась, и мне показалось, что сейчас она, как в детстве схватит палку, и начнет бить меня по спине.
— Ты не заболела, — строго сказала бабушка. — Я все знаю, что с тобой…
— Бабушка, клянусь тебе, заболела! — стала кричать я. — Вот, хочешь, потрогай мой лоб, он весь горячий. Это потому что я полы сегодня холодной водой мыла. На, если не веришь, потрогай!
— Меня не обманешь, — сказала бабушка, и мое сердце провалилось от страха. — Кого хочешь обманешь, а меня нет.
Она подошла ко мне, сузила глаза и смотрела на меня, как Ума Саидовна смотрит на братьев Гасановых. Я чувствовала, как под ее хитрым взглядом краснеют мои щеки.
— Надира, давай быстро беги сюда, соль неси! — крикнула бабушка, и я услышала быстрые шаги Надиры по лестнице.
Бабушка наклонилась ко мне и три раза плюнула мне в лицо.
— Вай, зачем, да? — стала плакать я. — Что я тебе сделала?
— Молчи, да, — сказала бабушка.
Она еще больше сузила глаза, и я думала, что умру под ее взглядом, но, слава Аллаху, прибежала Надира с пачкой соли. Бабушка засунула туда руку, вытащила соль в зажатом кулаке и стала водить им вокруг меня сверху вниз.
— Эти сельские сплетницы сглазили мою внучку, даже температура у нее поднялась! Так сглазили, что прямо соль в руке горит! — говорила бабушка и плевалась.
Потом она быстро выбежала из комнаты выбрасывать соль.
Я упала на кровать и начала хохотать. Однажды в детстве бабушка точно так же снимала с меня сглаз солью, но это было так давно, что как будто не со мной. Бывает же такое. Я хохотала, пока у меня не заболел живот.
— Вай, — качала головой Надира, — Хадижа, скажи, что с тобой? Нельзя так смеяться, Асланчика разбудишь, он спит.
Махач мне больше не прислал ни одной эсэмэски. И никогда не пришлет, поняла я, потому что я даже не посмотрела на него, пока он там стоял под деревом, ждал меня. Я стала плакать. Пусть, пусть он женится на своей Сакине, повторяла я про себя.
— Вай, что с ней? — стала спрашивать Надира, когда бабушка вернулась.
— Это сглаз так отходит, — сказала бабушка с довольным лицом.
Я лежала до вечера и смотрела на свою трубку. Почему он мне не пишет, не понимала я, когда я так люблю его? Я так хотела, чтобы он написал мне. Аллах, почему это невозможно, когда я так этого хочу, спрашивала я, и просила Аллаха — заставь Махача взять свою трубку и написать мне!
Трубка молчала. Тогда я стала представлять глаза Махача. Мне казалось, своими глазами я залезла к нему в голову и говорю: «Давай, Махач, напиши мне, я так жду». Я повторяла эти слова без конца, пока от них и от слез у меня не заболела голова, но трубка все равно молчала. Я открывала его эсэмэс, целовала буквы. Я не могла написать ему сама, он бы подумал, что я не гордая.
Раз он мне не пишет, значит, он хотел меня обмануть, дошло до меня. Он, наверное, подумал, раз она так на меня смотрит, значит, легкая добыча. А я, клянусь, не легкая добыча! У меня тоже есть своя гордость!
Махач, напиши мне, пожалуйста, я так жду, повторяла я одними губами. Махач, напиши мне, пожалуйста, я так жду.
Я представила, что он уже уехал из села в город, и слезы мои стали еще горячее. Аллах, зачем ты придумал эти проклятые трубки?! Что ему стоит сейчас взять трубку и набрать мне эсэмэс? Ему это ничего не стоит. Из-за этих трубок, кажется, что человек всегда рядом и в любую минуту ты можешь с ним поговорить. Вот у бабушки нет трубки, поэтому кажется, она очень далеко, хотя она в другой комнате. А у Махача трубка есть, и, кажется, он очень близко, хотя он и на другом конце села.
Трубка молчала, и я заставила себя уснуть — так мне было легче пережить время, пока он не пишет. Если уснешь, сказала я себе, будешь считать каждую минуту, и каждая минута будет колоть твое сердце, будет казаться часом. А если уснешь, даже несколько часов покажутся одной минутой. Проснешься, а у тебя в трубке — эсэмэс от него.
Когда я проснулась, трубка была пустой, и я спустилась вниз.
— Как раз вовремя, — сказала бабушка.
Они с дедушкой и Надирой уже сидели за клеенкой и ели хинкал. Рядом стояла люлька. Я тоже села на подушку, и в этот момент в моем кармане завибрировала трубка. Аллах! Это он! Я вздрогнула от радости. Я хотела подождать, чтобы не читать эсэмэс при всех, но не выдержала, и пока бабушка рассказывала дедушке про то, как меня сглазили соседки, открыла эсэмэс. Это был Махач!
«Не знал, что девушки в нашем селе такие изменчивые», — написал он.
Аман, я не знала, что ему на это ответить!
— Хадижа, кто это в такое позднее время? — спросила бабушка.
— Бабушка ты так спрашиваешь, как будто в это время к нам кто-то в дверь постучал! — ответила я.
— Ты смотри какая, — сказала бабушка. — К твоему длинному языку еще два километра в городе пришили?
— Вай, бабушка, перестань, да. Это однокурсница от радости написала. Засватали ее, на свадьбу зовет.
