сахар, когда у тети я могу есть бананы, конфеты и сгущенку?
— Нет, иди в шубе, — сказала Надира.
Мы собирались на родник за водой, и Надира хотела, чтобы все село видело, какая у меня норковая шуба.
— Из кувшина вода выльется, шубу испортит, — ругалась бабушка.
— Полкувшина нальет — не выльется, никто же не будет проверять, сколько она воды несет, — сказала Надира, и тогда бабушка согласилась, чтобы я шла в шубе.
Но все равно мне пришлось надеть толстые шерстяные носки, а на них галоши. Я приехала в замшевых сапогах, а глина на дороге перемешалась со снегом и плохо замерзла. Зачем мне портить сапоги? Кто меня тут в селе увидит?
По дороге Надира рассказывала, кто кого засватал, кто новую машину купил, а мне было уже неинтересно. Я только делала вид, что слушаю ее, а думала о своем. Я думала о Сабрине, о нашей дружбе. С тех пор как я слышала ее крики, меня не отпускало чувство, что дружбы между нами больше не будет.
Так мы прошли мимо годекана, и даже старики оторвали глаза от своих острых от старости колен, чтобы посмотреть на мою мягкую шубу. Дедушка тоже был там. Мне кажется, я даже услышала, как он с гордостью сказал им: «Моя внучка за водой пошла» — и погладил свою старую папаху. Под взглядами сельчан мне стало тяжело нести кувшин, как будто он, вместо воды, заполнился их завистью и любопытством.
Надира продолжала говорить, а я думала про себя — что стало? Почему они так смотрят на меня? Я же не изменилась, не выучила языки, ни один экзамен не сдала сама. Хотя, наверное, я неправильно пишу — я изменилась, но не чувствую, что в лучшую сторону. Только шубу норковую на себя надела.
Мы дошли до родника. Никого не было. Вот когда вода замерзнет и пойдет тонкой струйкой, тогда женщины с кувшинами тут будут толпиться.
Я наклонилась к роднику, вода била широким напором. Я стала набирать воду в кувшин, и мне вдруг так захотелось обернуться, как будто дерево, у которого собирались сельские парни, само меня позвало. Не убирая кувшин, я повернула голову. Аман, что со мной, удивилась я. Я так влюбилась, что везде вижу Махача? Может быть, мои глаза обернулись внутрь меня и видят то, о чем я думаю, а не то, что происходит на самом деле. Я смотрела на высокого парня в черной дубленке. Наши глаза встретились. Это был он! Я бы узнала его из тысячи, из миллиона. Вода наполнила кувшин и переливалась из горлышка, а я все продолжала смотреть, и стояла бы так, пока не превратилась в сосульку, если бы Надира не сказала:
— Хадижа, что с тобой? Ты шубу испортишь.
С этими словами она подняла мой кувшин и вылила из него половину. Когда она набрала свой, мы закинули кувшины на плечо и пошли мимо дерева. Я шла осторожно и не смотрела на него, хотя знала, он смотрит на меня в упор. Я боялась поскользнуться и упасть под его взглядом. Мои ноги тяжело поднимались и тяжело опускались. Мои ноги… Аман! Мои ноги! Аман!!! Я же в галошах!!! Какой мне позор — он увидел меня в галошах!!!
— Ты видела, кто там был возле дерева? — спросила Надира, когда мы отошли от родника так, что нас уже не было слышно.
— Нет. Кто был? — обманула я.
— Хадижа, ты же смотрела на него в упор, как ты его могла не видеть? — Надира приостановилась.
— Вай, стоял какой-то парень. Я не на него смотрела совсем. А кто это?
— Сын генерала. Сегодня утром приехал. Столько лет не приезжал, а сегодня приехал, как снег на голову упал, — сказала Надира, и у меня радостно забилось сердце. — Ты его не знаешь? Он же тоже у вас в университете учится? — спросила Надира, и я замотала головой. — Говорят, с вашего иностранного за него девушка засватана.
— Кто?!
Огонь потек по моей груди. Я знала, что Сакина засватана за Махача, но слышать об этом все равно было больно.
— Не знаю, — сказала Надира. — Говорят только, что она дочь прокурора. Генерал сам очень богатый. Теперь два богатства объединятся, и их невестка как сыр в масле, будет кататься.
Скорее бы пролетели две недели, и уехать бы мне в город поскорее, торопила я время. Я уже дышать не могла в этом селе. Мне хотелось в город. Куда мне деться, Аллах, спрашивала я. В городе — Сакина, в селе — Махач. Куда мне спрятаться?
— Тебе плохо? — спросила Надира. — Что-то у тебя вид какой-то странный.
— Кувшин тяжелый, — сказала я.
— Ах, Хадижа, ты совсем городской стала, полкувшина уже не можешь поднять. А что будешь делать, если тебя выдадут за сельского?
Вечером мы лепили курзе с картошкой. Надира раскатывала, бабушка вырезала кружки стаканом и клала сверху картошку, а я закрывала косичкой. Я сказала всем, что у меня болит голова и, как тетя Зухра, низко завязала платок, чтобы никто не видел мои глаза, которым всегда хотелось плакать.
Дедушка курил табак, смотрел на меня и улыбался.
— Совсем слабая в этом городе стала, — ворчала бабушка, — какую-то головную боль еще мне придумала. Сейчас здоровым воздухом подышишь, здоровую еду покушаешь, и навсегда пройдет твоя голова.
— Хадижа, завтра я для тебя зарежу барана, только ты еще почаще приезжай, — говорил дедушка и тер желтыми пальцами глаза.
— Не надо, дедушка, баранов резать. Я мясо не особо люблю, — говорила я.
— Рассказывай, чему там вас учат, — просил дедушка. — Какие предметы проходишь?
— Оставь ты со своими предметами, — ругалась бабушка. — Пусть сначала расскажет, как там Зухра живет. Какие у вас соседи — ходите друг к другу в гости, помогаете?
Я вспомнила, как тетя ругалась через окно с Миясаткой, и чуть не засмеялась. В это время в кармане завибрировала моя трубка. Я обрадовалась — наверное, Сабрина прислала мне эсэмэс. Испачканной в муке рукой я открыла телефон. Это была не Сабрина, это был какой-то незнакомый номер. Мои глаза читали эсэмэс, но голова ничего не соображала. Там было написано: «Теперь у нас в селе такая мода — носить норку с галошами?» Я чуть трубку в тазик с картошкой не уронила. Это Махач! — догадалась я. Но где он взял мой телефон? Зачем он мне пишет, не понимала я.
— Кто это? — Бабушка смотрела на меня как в детстве, когда ждала, что я сделаю что-то неправильное.
— Однокурсница. Она всю сессию не сдала, сегодня у нее была пересдача по философии, — обманула я.
— А ты сдала? — спросила бабушка.
— Конечно! Клянусь, бабушка, ты тоже такие странные вопросы задаешь!
— Молодец, — сказала бабушка и успокоилась.
В моей голове бились вопросы: «Что ему ответить? Отвечать ли?». Надо ему написать что-то умное, решила я, чтобы он не думал, что я сельская. Но если я ему напишу, сказала я себе, он подумает, что я отвечаю на все незнакомые номера. А если я ему не отвечу, он больше не будет писать. И тогда я точно умру, я была уверена в этом! Мысли толкались, как курицы, которым бабушка насыпала зерно. Что мне делать — отвечать или нет? Мои пальцы двигались с бешеной скоростью. Я никогда не лепила так много курзе за одну минуту.
— Вай-вай-вай, остановись. Мне складывать некуда. — Бабушка показала мне доску, на которой больше не оставалось места для слепленных курзе.
— Хадижа хорошая хозяйка, — довольно сказал дедушка.
Пока вода не закипела и бабушка не бросила с доски курзе в кастрюлю, я побежала наверх и там написала ответное эсэмэс: «Только городские хайваны не понимают нашей сельской моды». Я отправила его и ждала, слыша, как бьется мое сердце. Он не отвечал. Я испугалась: какая я дура! Зачем я отправила такое грубое эсэмэс?! Он мог обидеться и больше ничего мне не писать! Зачем я опять назвала его
