В тот вечер в нашем дворе было настоящее столпотворение. Все прибежали посмотреть, что стало с домом. Женщины, которые в нем жили, откуда-то выбежали в халатах и тапочках и стали кричать, что их квартиры разрушены, а кто теперь за это будет платить. Мы тоже вышли во двор.
Бэтээры уехали, на их место приехали милицейские машины. Они светили мигалками, гудели. Постоянно громко объявляли, чтобы все разошлись.
— Ты видишь, наша квартира вся черная! — кричала женщина в халате и толкала мужчину, который стоял на холоде в резиновых тапочках и рубашке. — Что теперь делать, а?
Она его дергала, а он стоял молчал, потом ему, видимо, надоело, и он крикнул:
— Скажи спасибо, что живы остались!
— Разойдитесь! — К нам постоянно подходили менты и махали на нас автоматами, но людей становилось только больше.
— В Сепараторном, говорят, вот так тоже люди собрались после спецоперации, подошел смертник и взорвался, чтобы отомстить, — сказала одна женщина рядом со мной.
Я стала оглядываться по сторонам — вдруг тут правда какой-нибудь смертник стоит, взорваться хочет. Уже потемнело, включились фонари, но все равно было плохо видно. Я стала смотреть на лица людей. Никто из них не был похожим на смертника. Аллах… Я вздрогнула, и мои ноги снова приклеились к земле. Это он! Откуда он тут?!
— Махач! — сказала я одними губами.
Он стоял далеко от меня. Он не мог услышать, как я позвала его — я слишком тихо произнесла его имя. Но он как будто тоже вздрогнул и повернулся ко мне. От фонарей его лицо казалось совсем белым, а глаза сверкали, как два Каспийских моря на солнце. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мои глаза притянулись к его как магниты. Я не могла оторваться от них, хотя кто-то проходил и постоянно толкал меня в плечи. Я бы стояла и смотрела на него всю ночь, но он повернулся и ушел. Темнота быстро съела его спину в черной дубленке.
Что Махач там делал? Я никак не могла успокоиться — ходила по комнате, не могла сидеть спокойно, не могла стоять.
— Хадижа, хватит ходить! — прикрикнула на меня тетя.
Я села на диван, но не могла сидеть. Что-то подталкивало меня, я встала и снова начала ходить. Не знаю, сколько километров в тот день я прошла по комнате.
Приехал дядя и стал на нас ругаться из-за того, что мы жалели этих шайтанов.
— Я мать, — кричала тетя. — У меня тоже сердце есть!
— Пусть их матери следят за своими детьми! — кричал дядя. — Они эту квартиру за сорок пять тысяч в месяц сняли! Откуда у них такие деньги? Четыре автомата оттуда вынесли. Откуда у них, если они такие бедные овечки? Сколько наших они из этих автоматов уложили, ты знаешь? Эти шайтаны мать-отца родного за деньги продадут!
— Аллах, как жить?! Как жить?! — била себя в грудь тетя.
— Они нас убивают! Как на охоту на нас ходят! Меня ты почему не жалеешь?! Тебе это без разницы, да?!
— Не надо там работать! — крикнула тетя. — Тысячу раз тебе сказала, уходи оттуда!
— Где мне работать? Покажи мне тогда, где работать?! Тут хоть один завод есть? Фабрика есть? Я бы пошел! Я, что ли, хочу под прицелом каждый день жить?! Бизнес тут дадут тебе делать?! Никто не даст! Я для кого работаю?! Для вас я работаю! Мне это, что ли, надо?! Русику квартиру в Москве купи! Дом построй! Для себя я, что ли, работаю?!
Тетя встала из кресла, схватила свою сумку, вытащила платок, развязала его и бросила все золото об стену.
— На тебе твое заработанное! — крикнула она. — Пусть все пропадом провалится!
Кольца, серьги и кулоны ударились об стену и покатились под диван. Тетя стала тянуть себя за пальцы, еле стянула бриллиантовые кольца и их тоже бросила об стену. А собирать потом кому? Мне собирать. Иногда тетя такие скандалы устраивает.
— Зухра, успокойся, да, — тихо сказал дядя. — Думаешь, мне это нравится? Ты знаешь, что в уразу было? Приехал псковский ОМОН, уложили они боевиков, штабелями трупы сложили, сами рядом сели поесть-попить, и нас зовут — давайте присоединяйтесь, ребята. Адильбек говорит — нет, мы не можем, у нас ураза. А они знаешь что спрашивают? А вы что, тоже мусульмане? — спрашивают они. Ну да, говорит Адильбек. А они отвечают: нет, вы не мусульмане, вот мусульмане, и показывают на боевиков… — Дядя замолчал и провел рукой по лысой голове. — Ты, Зухра, ничего не изменишь. В такое время мы живем. Поняла? Люди не виноваты, время виновато.
— Ужинать будешь? — спросила тетя.
— Давай, что-нибудь съем, — сказал дядя Вагаб, и она пошла на кухню разогревать ему ужин.
Если, как дядя Вагаб говорит, люди не виноваты, то получается, среди них нет плохих и нет хороших. Тогда получается, все они одинаковые — те, кого убили, и те, кто их убил? Мне теперь иногда такая мысль в голову приходит: хорошие люди чаще попадаются в селах, а плохие — в городе. Что, разве одни наши сельчане пришли бы убивать других? Что, они привели бы чью-то мать и спокойно смотрели бы на ее слезы? Никогда такого позора в нашем селе бы не случилось! Они бы на колени перед матерью встали, даже если бы она их врагов родила. А старики сами бы решили, как им мириться или драться. Но никогда бы наши сельчане не стали чужой дом окружать и стрелять по нему.
Дядя говорит, они убивают, чтобы другим было хорошо, чтобы всем другим людям добро было. Но они же, когда убивали, не принесли никакого добра той матери, которая просила сына выйти. Клянусь, до сих пор она стоит у меня перед глазами с протянутыми руками. Значит, они же, которые убивают, ничего хорошего не приносят. И еще я другое не понимаю — зачем, чтобы делать хорошее, надо делать плохое? Аллах, ты дай мне понятие, потому что, получается, я ничего в этой жизни не понимаю. В детстве дедушка мне показывал белого барана и черного. Белое — хорошее, черное — плохое. Не бывает же так, чтобы один и тот же баран один год был черным, а другой год — белым? Поэтому если ты делаешь плохое, даже чтобы было хорошо, то уже же нельзя сказать, что ты белый и как баран пушистый? Редко, но бывают черно-белые бараны, тогда трудно определить, добро это или зло. Так, наверное, и люди в городе — черно-белые бараны.
Еще, Аллах, я не понимаю, почему все говорят, что ты справедливый. Я не верю в то, что ты такой уж справедливый, хотя уважаемые люди — мулла и старики — о твоей справедливости постоянно говорят. Сегодня, например, опять об этом по телевизору напоминали, а потом еще какой-то ученый человек сказал: «Рай — под ногами ваших матерей». Что-то не верю я, чтобы под ногами у той женщины рай был. Там только земля была, помятая бэтээрами. Поэтому я и не понимаю, зачем постоянно говорить одно, когда в жизни происходит совсем другое. Мы же не ушами живем. Ты, получается, справедливый, а мир тогда почему создал несправедливый? Клянусь, я хочу это понять. Спать не могу, хочу понять. Если бы ты был справедливый, разве моя бабушка пахала бы так всю жизнь за копейки? Что, умерла бы моя мама? Или, если ты справедливый, почему муж той беременной должен со сломанной головой лежать на стройке? Она же беременная все-таки! У нее родится ребенок, а он уже без отца. Когда умер мой отец, мне всегда казалось, что меня наполовину нет, как будто я родилась с одной рукой, одной ногой и одним глазом. А когда умерла моя мать, мне стало казаться, что я совсем не рождалась. Иногда я просыпалась ночью на шерстяном матрасе, постеленном в нашем доме на полу, и, клянусь тебе, не могла понять, где я, откуда я и как мое имя. Клянусь, если ты мне не веришь! Я лежала так на матрасе, мне было темно, страшно и холодно оттого, что я ничего не помнила. Проходило несколько минут или секунд, и я вспоминала. Но эти минуты или секунды тянулись слишком долго, и они были очень темные и страшные. Наверное, вот так себя чувствуют те, кто не родился.
Когда я узнала, что Махач женится на Сакине, я стала чаще просыпаться и ничего не помнить. И стала думать о том, что справедливей было бы, если б я не родилась. Справедливей было бы, если бы у той матери остался сын, потому что несправедливо же убивать у нее душу, она же сказала — ты душу мою убиваешь. А если ты написал, что рай под ногами матерей, то почему ты тогда, когда ее душа умирала у нас на земле во дворе, не пожалел ее душу? Это же справедливо было бы, если бы ты пожалел? Справедливо
