Кавказа в грузино-русских политических взаимоотношениях в XVI–XVII веках. Тб., 1974. В современной советской историографии утверждается, что у всех практически народов Кавказа – в том числе и у мусульманских – складывалась «российская ориентация» как стремление найти надежный оплот против «агрессивных действий султанской Турции, Крымского ханства и шахского Ирана» (см.: Виноградов В.Б. Россия и Северный Кавказ (обзор литературы за 1970–1975 гг.) // История СССР, 1977, № 3; Его же. Балкарцы в русско-кавказских отношениях XVII века // Вопросы истории, 1985, № 6. С. 177; см. также: Блиев М.М. К вопросу о времени присоединения народов Северного Кавказа к России // Вопросы истории, 1970, № 7; Киняпина Н.С., Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказ и Средняя Азия во внешней политике России. Вторая половина XVIII – 80-е годы XIX в. М., 1984).
32 А ведь христианство предоставило еще киевским князьям исключительные права. Власть князя – от Бога (см.: «Летопись по Лаврентьевскому списку», 3-е изд. Археологической комиссии. СПб., 1897. С. 124). На монетах, отчеканенных по византийским образцам, русские князья изображались в византийском императорском уборе, в диадеме, увенчанной крестом, в порфире, с крестом в руке и нимбом вокруг головы. Для нас, впрочем, важней здесь иное. По словам В.О. Ключевского, Московское государство – «это вооруженная Великороссия, боровшаяся на два фронта» – против мусульманского Востока и католическо- протестантского Запада. Следствием этого стал «тягловый, неправовой характер внутреннего управления… Каждый обязан был или оборонять государство, или работать на государство, то есть кормить тех, кто его обороняет» (Ключевский В.О. Собр. соч. в 9-ти томах. М., 1957. Т. 2. С. 47). Это же положение неизбежно распространяется и на саму властвующую личность. Даже власть, по представлениям политической идеологии того времени, есть прежде всего обязанность – от ее тяготы нельзя уклониться, как и нельзя с себя сложить (см.: Развитие русского права в XV – первой половине XVII в. М., 1986. С. 85). К середине XVI в. – т. е. ко времени окончательного становления национального великорусского государства – еще более становится очевидным, что царской власти совершенно не нужны никакие законодательные ограничения или обоснования: «положение монарха имеет часто гораздо более глубокое историческое, чем юридическое, обоснование» (Котляревский В. Юридические предпосылки русских основных законов. СПб., 1819. С. 130). Суть дела, конечно, ни в коей мере не меняется от того обстоятельства, что слово самодержец, будучи постоянно употребляемым в обращении, а также в памятниках русской книжности, вводится в официальный титул московских государей лишь в начале XVII в. Нельзя, далее, считать каким-то серьезным препятствием русской средневековой монократии частые апелляции к идее ответственности русской власти, напоминания о том, что она – «не право, а обязанность», «служение» и т. п. Н. Бердяев давно уже напомнил о том, что вообще «средневековое сознание никогда не признавало абсолютности государства и абсолютности монархической власти. Лишь новое время вернулось в этом отношении к языческо-античным началам. Средневековые учения ставили естественное право выше государства, подчиняли государство справедливости и признавали право сопротивления власти, нарушившей правду» (Бердяев Н. Царство Божие и царство кесаря // Путь. № 1, сентябрь 1925 г. Париж. С. 42).
33 См. подробно: Робинсон А.И. Симеон Полоцкий и русский литературный процесс // XVIII век. Сб-к 13-й. Проблема историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX вв. Л., 1981. С. 24–25, 41.
34 Как утверждал в конце XVIII в. либеральствующий аристократ С.Р.Воронцов, русский деспотизм не отличается от турецкого (см.: Лотман Ю.М. Черты реальной политики в позиции Карамзина 1790-х годов (К генезису исторической концепции Карамзина) // Там же. С. 129). Впрочем, в своем «Воинском уставе» (см. подр.: Ларин Б.Е. Лекции по истории русского литературного языка (X – середина XVIII вв.). М., 1975. С. 275) Петр Первый выдвинул такую концепцию власти русских монархов, в сравнении с которой автократия турецких султанов казалась чуть ли не детской забавой. Характерно, что обращавшиеся к нему нередко именовали себя «рабами» (см., напр.: Посланник Петра I на Востоке. Посольство Флорио Беневеки в Персию и Бухару в 1718–1725 годах. М., «Наука», 1986. С. 35, 75).
35 См. подробно: Pedersen Р.В. Asian Personality. Theories // Current personality theories. Ithaka (III), 1977. P. 336–357.
36 О таких моделях см. подробно: Рашковский Е.Б. Индия восьмидесятых: социальное знание, личность и общество // Азия и Африка сегодня. М., 1985, С. 29.
37 Уже о Василии III с уверенностью говорили, что «он имеет власть как над светскими, так и над духовными особами, и свободно, по своему произволу, распоряжается жизнью и имуществом всех. Между советниками, которых он имеет, никто не пользуется таким значением, чтобы осмелиться в чем-нибудь противоречить ему или быть другого мнения. Они открыто признают, что воля князя есть воля Бога, и… верят, что он есть исполнитель воли Божьей… Если кто-нибудь спрашивает о каком-нибудь неизвестном и сомнительном деле, то обычно отвечают: знает Бог и великий государь. Неизвестно, такая ли загрубелость народа требует тирана-государя, или от тирании князя этот народ сделался таким грубым и жестоким» (Герберштейн С. Записки о Московии. С. 28).
38 В ряду их есть и столь интересное, как (записанное в XVII в.) «Сказание о киевских богатырях, как ходили в Царьград и как побили царьградских богатырей учинили себе честь» (помещено в книге: Симони П. Памятники старинного русского языка и словесность. Пг., 1922. Вып. 1). По мнению А.И. Никифорова, былина (версию об «аристократическом происхождении» русских былин см.: Oinas F.J. The Problem of the Aristocratic Origin of Russian Byliny // Slavic Review, 1971. 30, 3. P. 513–522) создана в XV или XVI в. и отражает как реакцию русских на падение Константинополя, так и растущие внешнеполитические амбиции Москвы: «В народном сознании… превосходство Москвы над Царьградом (вернее, уже Стамбулом. – М.Б.) и вылилось в былину о превосходстве семи русских богатырей над богатырями царьградскими, каковые притом рассматриваются в знакомом образе монголо-татар… Турки, владевшие Контантинополем, были заменены монголо-татарами, которых и громят семь киевских богатырей. То обстоятельство, что богатыри названы «киевскими», доказывает, что былина древней XVII в., что она еще не порвала связи с древней домосковской традицией. Былина… по общему идеологическому направлению отражает московскую идеологию XVI в. о превосходстве Москвы над другими странами» (Никифоров А.И. О фольклорном репертуаре XII–XVII вв. // Из истории русской советской фольклористики. С. 184–185. См. также: Путилов Б.Н. Застава богатырская (к структуре былинного пространства) // Труды по знаковым системам. 7. Тарту, 1975. С. 52–64). Фольклор осуждает тех – например, в драматическом представлении «Царь Максимильян», – кто отступился от христианской веры, начав поклоняться «кумирческим богам», «золотым истуканам» (см.: Волков Р. Народная драма «Царь Максимильян» // Русский филологический вестник. 1912, № 1–3). В «Стихе о Егории Храбром» повествуется с некоем «царище Демьянище» – «язычнике и варваре», который напал на царство отца Егория, взял в плен и его самого, и трех его дочерей – сестер Егория – и стал принуждать последнего перейти в «веру бусурманскую». Егорий с негодованием отказался, в конце концов убив «бусурманина» (см.: Петухов Е. История русской словесности. Ч. 1-я. Петроград-Киев, 1918. С. 90–91). В «Сказании о святом Меркурии», посвященном борьбе с Батыем, видны следы влияния западной литературы, с ее образом «светлого рыцаря-воина», защищающего христианство от «нечестивых мусульман» (Там же. С. 142). Подобного рода примеры можно приводить без конца.
39 Учтем и то, что вообще в эпоху «осени средневековья» ксенофобия обильно питалась той спецификой жизни тогдашнего типичного человека, которую так прекрасно описал некогда голландский историк и культуролог Йохан Хейзинга. Эта жизнь протекала в резких контрастах света и тьмы, шума и тишины, богатства и нищеты, отличаясь повышенной экзальтированностью. Она, эта жизнь, – постоянная смена надежды и отчаяния, благочестия, жестокости, исключительной напряженности чувств. «Типичный человек» эпохи позднего средневековья колеблется между крайними полюсами напряжения. Он взвинчен и обеспокоен; у него напряженная чувственность, гипертрофированная эмоциональность, и общее состояние его духа преисполнено пессимизмом и меланхолией. Эта характеристика вполне применима и к тогдашней России. Исследователь ее культуры XVI в. пишет: «Пессимистический, негативный взгляд на жизнь подкреплялся церковной эсхатологической идеей о близости «конца света», «пришествии Антихриста»,
