верзилой-начальником и, казалось, не обращал внимания ни на злобные выкрики офицера, ни на яростные взгляды полицейских, готовых броситься на него. Ему вспомнилось все, что он пережил за год войны: и надругательства непрошеных гостей, и выселение из родной деревни, и слезы жены, выгнанной оккупантами из своего дома. И он подумал: «Видно, и мне суждено постоять за своих. Ничего не добьются они от меня».
Офицер прокричал ему прямо в лицо, а другой перевел:
— Вы, Юрьев, встречались с партизанами? Нам известно, что ездили в Липовицы. Расскажите нам, кого из партизан знаете, где они сейчас?
— Никого я не знаю, — ответил Павел Петрович, — и ни с кем не встречался.
— Зачем неправду говорите? Вы ездили в Липовицы, встречались с Максимовой, а у нее были партизаны. Она во всем призналась.
— Ездил за ягодами и к Максимовой заходил по-свойски, сродни она нам. Партизан у нее не было. А если Надежда напраслину на меня возводит, то этого бог ей не простит.
— Врешь, собака! — закричал офицер. А начальник полиции кивнул полицейским. Они кинулись к Юрьеву, стали бить резиновыми хлыстами. Один больно ударил его кулаком в подбородок. Павел Петрович с трудом удержался на ногах.
Снова начали допрашивать:
— С разведчиками встречался? Где они сейчас?
— Не видел, не знаю.
— Врешь! — И опять посыпались удары.
Потом опять допрос, и снова избиение, еще более жестокое.
Наконец Юрьева увели, втолкнули в какую-то темную комнату. Вызвали его жену. Потом она вернулась, и на допрос потащили Романова.
Далеко за полночь Юрьева с женой вывели из камеры на темную безлюдную улицу, втолкнули в машину. В окошечко они увидели, что их везут к кладбищу.
— Ну, Евдокия, кажись, расстреляют нас.
— Что ж, старик, вдвоем жили и умрем вместе.
Но кладбище проехали, а машина все шла вперед. И вдруг мелькнул огонек, затем показались дома. Космозеро. Машина остановилась.
— Выходи! — закричал полицейский.
Их повели к двухэтажному дому, обнесенному колючей проволокой. «Здесь, кажется, был детдом», — подумал Юрьев. Поднялись на второй этаж. Один из конвоиров открыл какую-то дверь и втолкнул в камеру старушку Юрьеву. Но та резко рванулась назад и крикнула:
— Павел, возьми хлебца-то, — и, развязав тряпку, стала торопливо разламывать каравай.
Полицейский вырвал у нее из рук хлеб:
— Сатана! — выругался он и бросил хлеб в дальний угол.
Другие кинулись к Юрьеву, затолкали в камеру.
…И вот уже две недели сидит он в космозерской тюрьме. Дважды его водили на допросы в отдельный домик, что в полукилометре от тюрьмы. И сегодня снова привели сюда.
Павел Петрович стоит перед столом офицера и видит все то же перекошенное от злобы лицо. Тот же большой стол. А за спиной Юрьева, он знает, застыли двое рослых охранников. У них — гладко оструганные метровые палки. Дважды его избивали этими палками до потери сознания, но он устоял, не испугался пытки, не сказал ни слова. Его спина исполосована. И все-таки он и сейчас ничего не скажет им. Он вспоминает свой арест, все что было до этого, что пережил в тюрьме. Он готов снова перенести такое же, лишь бы не нашли подпольщиков. Да, он встречался с партизанами, встречался с Орловым, носил ему хлеб, выполнял его поручения, а зимой укрывал в своем доме, помогал уйти от погони. Но этого признания они у него не выбьют.
Офицер с минуту молча смотрит на Павла Петровича, раздумывая, как сломить волю этого на вид невзрачного мужика. В двух поединках простой рыбак выходил победителем, но теперь фашист надеется во что бы то ни стало добиться нужных ему показаний. Начальство торопит…
И снова допрос. Офицер хочет обмануть арестованного показной вежливостью:
— Как ваше здоровье, Юрьев? Что скажете о партизанах? Теперь, надеюсь, вы все вспомнили? Говорите.
Павел Петрович молчит, хотя он нашел бы, что сказать этому выродку.
— Напрасно не признаетесь. Вам же хуже будет, а партизанам все равно никуда не уйти. Если вы не дадите нам показаний сегодня, вы будете расстреляны вместе с ними. Дадите показания — облегчите свою участь и участь своей жены. А так и ее расстреляют. Учитесь у Максимовой. Она все сказала и вот уже давно на свободе. Получила, как это у вас поется, и землю, и волю…
Юрьев знает этот прием. Ему хочется крикнуть в лицо врагу: «Врешь, подлец!», но он спокойна отвечает:
— Не знаю никаких партизан.
— Вы же встречались с ними! Где они сейчас?
— Не знаю. В глаза их не видел.
Офицер вскакивает, от его напускной вежливости не остается и следа. Он кричит что-то охранникам. Один из них хватает арестованного за голову, нагибает к полу, другой с ожесточением бьет палкой по спине, по ногам. Как будто раскаленным железом прожигает тело Юрьева. Но он, тяжело дыша, по- прежнему молчит. Только одна мысль поддерживает его: «Не сдаться, не выдать».
А удары продолжают сыпаться один за другим.
Потерявшего сознание Юрьева оставляют на полу отлежаться. Обливают водой. Как только он приходит в себя, его хватают за руки и выталкивают на улицу, ведут опять в камеру. Павел Петрович с трудом переставляет ноги, в голове звон, в глазах зеленые огоньки. Ему кажется, что все идет кругом — дома, телеграфные столбы, деревья. С трудом он превозмогает слабость и думает: «Кажется, пронесло и на этот раз. Не сказал ни слова».
А перед тем, как вновь оказаться в темном закутке камеры, он оглядел едва освещенный коридор и увидел, как в соседнюю дверь втолкнули истощенную женщину с измученным лицом. Но глаза ее горели упрямством. Юрьев мог бы поклясться, что это была Максимова.
Недели через две их судили. За связь с партизанами.
Это была расправа оккупантов с людьми, оставшимися верными своей Родине. Надежду Максимову приговорили к расстрелу. Остальных — к тюремному заключению.
Глава 14 У МЕЛЬНИЦЫ
Продвигаясь по лесу все дальше и дальше, группа разведчиков и не подозревала о том, что с радистом могла случиться беда. Думали, что отставшие вот-вот догонят остальных. Делали остановки, поджидали и, наконец, убедились, что дело приняло серьезный оборот.
В тот момент, когда Орлов с Васильевым устраивались на ночлег под елью, подпольщики тоже сделали привал.
— Давайте все обдумаем, — сказал Бородкин. — Ты, Дарья, постой на часах: пока говорим… Итак, двое наших отстали и связи нет. Как нам быть — искать их или двигаться дальше. Если двигаться, то куда? Начинай ты, Тойво. Только коротко.
— Я хотел бы услышать мнение Гайдина и Зайкова. Они хорошо знают район. Им виднее… Но, по- моему, надо выручать товарищей.
— Позвольте я скажу. — Зайков привстал. — Да, я местный. И у меня, и у Степана здесь семьи, много знакомых. С их помощью нам легче и лодку достать, и продукты, а потом переправиться на тот берег. Вы же сами говорили, что приказ на этот счет есть.
— Но нет приказа, чтобы товарищей бросать, — заметил Тойво.
— Я так думаю, — вступил в разговор Гайдин. — Нам, разведчикам, было поручено обеспечить
