набросилась на Саенко, норовя вцепиться ему в глаза, но он успел отвернуться, так что она только сбила с него фуражку и мазнула по лицу.
– Ты, ведьма старая, радуйся, что тебя в контрразведку не забрали! – закричал разозленный Саенко. – Ваше сковородие, что же это получается, мне же еще и от бабы попало!
– Оставь ее, Саенко, идем уже.
Через минуту все стихло. Робко заглядывающие во двор соседки видели только заливающуюся слезами Авдотью Лаврентьевну. Женскому счастью пришел конец.
В здании контрразведки Аркадий Петрович увидел у дверей своего кабинета позднего посетителя. Ювелир Михаил Серафимчик, толстый и потный, сидел в коридоре на венском стуле, свисая с него объемистым задом. Вид он имел достаточно смущенный.
– Михаил Исаевич! – воскликнул Горецкий. – Чем обязан в столь поздний час? Я думал, в такое время вы уже почиваете.
– Какое там! – Серафимчик махнул рукой. – У меня в мастерской неприятное событие произошло, и я, учитывая наш утренний разговор, счел своим долгом поставить вас в известность.
Горецкий пропустил ювелира в свой кабинет, плотно закрыл за собой дверь, указал на достаточно просторное кресло и только тогда спросил:
– Что же у вас случилось?
– Сбежал!
– Кто сбежал, Михаил Исаевич? – Горецкий почувствовал неладное, но держал себя в руках. – Прошу вас, не волнуйтесь, но рассказывайте быстро и по порядку.
– С обеда сегодня Арсения нет в мастерской. Сроду такого не бывало, чтобы не предупредил. Мне докладывать сразу не стали, пошли к нему в комнату, а там все вещи разбросаны, видно, спешил. Окно нараспашку, а костыли-то стоят, к кровати прислоненные!
– Выходит, липовый у вас инвалид-то был?
Серафимчик смущенно пожал толстыми плечами:
– Вы думаете, он строил из себя калеку?
– А как же еще понимать сие событие? Раз через окно убежал, костыли оставил – значит, никакой не калека. Выходит, спугнул я его своим появлением. Не поверил господин симулянт в мое санитарное звание, почувствовал опасность – и в бега…
Серафимчик помрачнел и даже как-то обвис своими необъятными телесами.
– Выходит, рыльце-то у него было в пушку!
– Не без этого, – жестко проговорил Горецкий. – Так что, Михаил Исаевич, впредь осторожнее за своих людей ручайтесь. Если не хотите быть замешанным в уголовном деле, – еще суше добавил он.
Серафимчик горько вздохнул и вышел из кабинета, волоча ноги.
Привели Просвирина. Он дрожал мелкой дрожью и вид имел самый что ни на есть жалкий. Борису хотелось пнуть его ногой и раздавить каблуком, как таракана. В общем, было противно.
– Быстро, Просвирин, рассказывайте все, что произошло в ночь с третьего на четвертое августа в гостинице «Париж», – резко приказал Горецкий. – Имеете возможность облегчить свою участь. И чтобы никаких запирательств, мы и так многое про вас знаем.
Ему в ответ раздалось только клацанье зубов.
– Тогда упрощу вам задачу, – терпеливо сказал Горецкий профессорским голосом. – Ответьте мне только на два вопроса: кого вы привели в гостиницу, чтобы убить Махарадзе, и что еще, кроме бриллианта, вы нашли в карманах убитого?
– Ничего, – забормотал Просвирин, захлебываясь и брызгая слюной, – ничего не нашли и ничего не взяли… Ваше благородие, господин полковник, как на духу говорю: бес попутал, бес попутал связаться с извергом этим, душегубом окаянным. Если бы знал, если бы ведал я, что он грузина того убьет…
– А ты думал, он у того грузина бриллиант вежливо попросит, тот и отдаст, – закричал потерявший терпение Борис. – Хватит дурачком прикидываться! Говори, кто он?
– Уж не Арсений ли, Серафимчика мастер? – присовокупил Горецкий.
– Он, ваше благородие, он, аспид, – Просвирин повалился в ноги Бориса и Горецкого, – из-за него все несчастия мои…
При этих словах окончательно разозлившийся Горецкий так рявкнул на Просвирина, что тот мигом поднялся и, глядя в угол кабинета, достаточно толково поведал, как он подсмотрел в четверг третьего августа, когда служил у баронессы в салоне, передачу крупного бриллианта некоему грузину, как проследил за этим грузином до гостиницы, как сообщил обо всем ювелирному мастеру. Борис подумал тут, что уж больно гладко организована была операция, можно предположить, что это был не первый раз. Просвирин рассказывал уже, как он подсыпал кокаина в вино.
– А когда они изволили задремать, то я им помог до номера дойти, вроде как они сильно пьяные… – бормотал Просвирин, стараясь не встречаться глазами с Борисом. – Он, Арсюшка, в номере уже был, там и убил грузина. И бриллиант забрал.
– А ты что же, задаром старался?
– Он сказал, что распилит его и продаст… а потом хозяина гостиницы татары убили, я испугался, что и меня тоже…
– Что еще взяли у убитого? – прервал Горецкий завывания Просвирина.
– Бумажник мы ему оставили, – деловито начал Просвирин, – чтобы на их благородие подумали, что они его из-за карт прирезали.
– Что еще у него было – портсигар, мелочь какая-нибудь, бумаги листок? – перечислял Горецкий, но Просвирин только мотал головой.
– Мог он, Арсений, что-то забрать, чтобы ты не видел?
– Он все может, – понурился Просвирин. – Он страшный человек, он кого хочешь достанет, сквозь стены пройдет.
– А не врешь ты, не наговариваешь на человека зря? – сказал Горецкий, снимая пенсне и внимательно глядя лакею в глаза. – Ведь Арсений-то сбежал, так что на него теперь все свалить можно. Может, все-таки ты грузина убил?
Просвирин затравленно оглянулся, будто за спиной у него кто-то прятался:
– Не сбежит он никуда, аспид. Он от камней этих, бриллиантов проклятых, сам не свой делается. Будто нечистый в него вселяется. Сам говорил, как в руки берет, так ровно пьяный делается. Руки трясутся, глаза горят… Боюсь я его, он человека за камешек зарежет, глазом не моргнет. Куда же он отсюда денется, когда здесь, почитай, у каждой старухи камней энтих немерено… А главное, у хозяина его, Серафимчика этого, золотая палата. Он вокруг магазина этого так и будет ходить, как собака на привязи…
– Вот оно что, – задумчиво произнес Горецкий, – а скажи-ка ты, мил друг Порфирий, хочешь ты, чтобы я тебя отпустил подобру-поздорову к гадалке твоей разлюбезной?
– Ваше благородие! Всю жизнь за вас Бога молить буду!
– Тогда сделаешь, что я тебе велю.
Дверь распахнулась со стуком, на пороге возник запыхавшийся Саенко.
– Ваше сковородие! Беда! В тюрьме событие произошло!
– Тише. – Горецкий выскочил в коридор, откуда послышалось гудение голоса Саенко.
Посреди ночи в тюрьме поднялся шум. В дверь одной из камер колотили изнутри, доносился истошный крик:
– Помирает! Человек помирает!
Дежурный надзиратель, гремя ключами, подошел к камере, открыл маленькое зарешеченное окошечко и недовольным заспанным голосом спросил:
– Ну чего вы, дьяволы, горланите? До утра, что ли, подождать нельзя?
– Нельзя, нельзя, никак нельзя, господин начальник офицер! – жалобным голосом, нещадно коверкая русские слова, запричитал рослый бритый татарин. – Дядя мой помирать, совсем помирать!
– Вот еще нелегкая, – тяжело вздохнул надзиратель, – чего еще там с твоим дядей стряслось?
– Падучая у татарина, – подал голос из угла босяк, задержанный за бродяжничество.
Надзиратель крикнул в глубину коридора своему напарнику, чтобы подошел и подстраховал его, и с ленивым вздохом отворил скрипучую дверь камеры.
