Старый татарин действительно бился на полу в конвульсиях, изо рта у него шла белая пена.
– Палку ему какую-нибудь надо в зубы сунуть, – подсказал из угла босяк, обладатель большого жизненного опыта, – а не то зубы все себе покрошит в песок.
Бритый племянник сел в углу на корточки и тихо подвывал, глядя вперед бессмысленными глазами.
– Черт с ними, с зубами его, – отмахнулся надзиратель и окликнул напарника: – Кузьмич, иди сюда, вынесем старого, да в лазарет! А не то так и будет до утра тут биться, уснуть не даст.
Кузьмич внимательно оглядел камеру, скользнул взглядом по бритому татарину, вся поза которого изображала немую скорбь, пренебрежительно отвернулся от бродяги, но все медлил.
– Да идешь ты или нет! – заорал первый надзиратель, торопясь скорее избавиться от хлопотного заключенного и идти досыпать.
Кузьмич вошел в камеру неохотно – как-никак нарушение правил – и наклонился к припадочному, собираясь взять его за ноги. Но в это время широкоплечий «племянник» в мгновение ока очутился рядом, сгреб обоих надзирателей за воротники гимнастерок и с размаху сшиб их головами. Надзиратели, лишившись чувств, упали на пол камеры, а припадочный дядя вскочил мгновенно и выплюнул кусок мыла. Татары бросились к двери. Перед тем как выскочить из камеры, Керим оглянулся на босяка и спросил:
– Ну ты, беспаспортный, бежишь с нами?
– Не-а, – помотал головой босяк, – куда мне бежать? Меня завтра обратно сюда приволокут…
– Ну и шайтан с тобой! – Керим захлопнул дверь камеры и запер ее реквизированным у надзирателя ключом.
Татары крадучись пробрались по тюремному коридору. В конце его перед большой решетчатой дверью дремал пожилой солдат. Винтовка его была прислонена к стене чуть поодаль. Керим сделал дяде Мустафе знак держаться сзади и, стараясь не разбудить солдата, тихонько подобрался к нему как можно ближе. Вдруг часовой схватил винтовку и закричал:
– Стой! Кто идет?
Керим в один прыжок подскочил к нему и схватился за винтовку. Старый солдат, однако, оказался силен и достаточно проворен и не отдавал оружие, одновременно громким голосом подзывая подмогу.
Тем временем сзади к часовому подобрался дядя Мустафа и огрел беднягу по голове огромной связкой ключей от камер. Солдат обмяк и повалился на пол, но вдали по коридорам уже с топотом бежала подмога.
Татары поспешно один за другим перебирали ключи, стараясь найти нужный. Наконец замок поддался, дверь тяжело со скрипом распахнулась, и беглецы выскочили во двор. На их счастье, калитка перед дверью была в это время открыта – в тюрьму возвращался кто-то из надзирателей дневной смены. Керим с разбегу оттолкнул двоих солдат в воротах, и татары выскочили в темный кривой переулок.
– Стой, стой! – слышалось сзади. – Стой, сволочь, стрелять буду!
Вслед за угрозой действительно прогремело несколько винтовочных выстрелов.
Керим, заворачивая за угол, оглянулся и увидел, как дядя Мустафа резко остановился, будто налетел на каменную стену. Ноги его подогнулись, и старик упал лицом в уличную пыль.
– Прощай, дядя, – прошептал Керим, – прощай и прости меня… Не могу я вернуться, не могу попасть в руки неверным…
И Керим побежал дальше хорошо знакомыми ему кривыми переулками городских окраин.
– Вот что я вам скажу, голубчик. – Горецкий задумчиво смотрел на Бориса, выбивая пальцами на крышке стола Турецкий марш Моцарта.
Они были в кабинете вдвоем, ночь подходила к концу, за окном наступила особенная глухая предрассветная тишина.
– Вот что я вам скажу. Мы должны господ конспираторов, вашу красавицу баронессу вместе с Вольским, напугать, заставить их перейти к активным действиям. Они хотят отдать вам бриллианты в последний момент, перед самым отходом «Пестеля», поскольку считают, что это менее рискованно. А мы должны сделать так, чтобы у них земля горела под ногами. Тогда они отдадут бриллианты вам, и мы убьем, что называется, двух зайцев сразу – и конспираторов возьмем с поличным, и ловушку устроим для нашего хромого ювелира. И кроме того, непрерывная грубая слежка не даст сбежавшему Кериму возможности связаться с ними и опознать вас.
– Что будет с конспираторами, как вы их называете? – поинтересовался Борис.
– Контрразведка ими займется, и татарской Милли-Фиркой тоже. Дело политическое, тонкое. С татарами ссориться тоже не с руки. Но эти, Вольский и компания, кроме того, причастны еще и к уголовщине. Потом, я думаю, их расстреляют.
Борис расстроился. На Вольского ему было наплевать, но красавица баронесса с фиалковыми глазами вовсе не заслуживала того, чтобы ее поставили к стенке. Но… на войне как на войне, Борис для нее ничего не сможет сделать…
– А что Просвирин? – спохватился Борис. – Неужели вы его отпустили?
– Отпустил, отпустил, да только не одного, а с Саенко. Тот за ним издали следит, ни на минуту из виду не выпускает. Вы Саенко не знаете, он в человека как клещ вцепится. Да Просвирин и сам никуда не денется – некуда ему уходить, он теперь все сделает, что мы ему велели.
– А почему, Аркадий Петрович, вы так уверены, что помощник ювелира с Просвириным непременно свяжется?
– Из двух соображений, и самых сильных на свете: из мести и жадности. С одной стороны, он думает, что это Просвирин его предал, поэтому я появился у Серафимчика, и захочет прояснить с ним отношения. С другой стороны, по описанию Просвирина он настоящий маньяк, ради бриллиантов готов на любое злодейство и чувствует их издалека, как верблюд чувствует воду. Поэтому Просвирин легко сможет его убедить, что бриллианты, которые передаст вам Вольский, только его и дожидаются. Представим дело так, как было месяц назад. Вы – курьер, перевозящий бриллианты, утром вы отплываете на «Пестеле», а поселитесь на эту ночь снова в гостинице «Париж», чтобы все было как в прошлый раз. Уверен, что ювелир не сможет удержаться от ограбления, ведь он же маньяк.
На следующее утро господин Вольский поднял занавеску и выглянул в окно. Точно так же, как и полчаса назад, на противоположном углу улицы стоял, прислонившись к фонарному столбу, мордатый тип с незажженной папиросой в углу рта. У него, можно сказать, на лбу было написано слово «филер». Нахальные глаза филера вылупились на окошко, так что Вольский предпочел тут же опустить занавеску. Что делать? Связаться с баронессой? Но чем она сможет ему помочь? Связаться с татарами? Сбежать из города?
Татарам Вольский не доверял. Точнее было бы сказать, что они ему не доверяли – он был для них чужаком: не татарин, даже не мусульманин – человек далекий от пантюркизма.[16]
Это недоверие естественным образом стало взаимным. Пока их объединяли финансовые интересы, все еще было терпимо, но теперь, при первых признаках провала, Вольскому пришла в голову мысль – а не татары ли его провалили как чужака? Что им какой-то неверный?
И что теперь ему делать? Сбежать из города? Но у него на руках находилась партия бриллиантов, а в Крыму сейчас, за пределами городов, впрочем, как и везде в России, неспокойно, пошаливают банды зеленых и красно-зеленых, не то что за бриллианты – за хорошие сапоги убьют и не поморщатся. Да и татары не простят ему похищения бриллиантов, они найдут его везде, у них тут всюду свои. Скверно, как скверно все получилось. Татары и так смотрят на него косо с тех пор, как в прошлом месяце операция провалилась из-за убийства курьера. Пропал крупный бриллиант…
Немного успокоившись, Вольский решил, что глупо сидеть и ждать ареста, нужно как-то действовать. Возможно, слежка существует только в его воспаленном воображении, а мордатый тип за окном – обычный приказчик из лавки, поджидающий свою зазнобу. Вольский взял трость и шляпу и вышел из дома неторопливым вальяжным шагом, будто собрался просто пройтись по улицам. И разумеется, мордатый тут же потащился следом. Вольский прошел два-три квартала, остановился, осторожно оглянулся. Филер был тут как тут, в десяти шагах, разглядывал афишу летнего кафе-шантана.
Мимо ехал извозчик. Вольский быстро пересек улицу, вскочил в пролетку и крикнул:
– В порт! Быстро! Заплачу вдвое!
Он надеялся затеряться в портовой суете, уйти от преследования. Извозчик нахлестывал лошадей. Но,
