разговаривал с Ксюшей и Таткой и в конце концов окончательно уверился в том, что смерти не существует. Все кругом говорят, что они погибли?.. Ну и пусть их! Для него, Алексея Соколовского, жена и дочь живы. И пусть простят его многочисленные врачи из Клиники неврозов, потратившие на него столько времени, сил и лекарств, если им покажется теперь, что все их усилия были напрасны. Пусть они считают его мысли проявлением психопатии, маниакальной навязчивой идеи или как там еще у них называются подобные состояния… Ксюша и Татка живы, да и все тут. И хотел бы он посмотреть на человека, который посмеет его в этом разуверять!
Альбомы с фотографиями и старые семейные архивы он оставил напоследок. Он больше не боялся, что фотографии прежних счастливых дней причинят ему боль или лишат сна ночью. Напротив, каждая фотография, каждое письмо Ксении из экспедиции или Наталки из пионерского лагеря, каждый оплаченный счет за телефонные переговоры с ними подтверждал: их семья рождалась, существовала, жила, была счастлива! Как ни странно, теперь, оставшись один, он с легкостью мог вспомнить любую мелочь, разрешить любые вопросы, когда-то вызывавшие споры или непонимание между ним и женой. Например, их любимая Таткина фотография – она была сделана в тот день, когда девочку повели в первый класс, – была хороша по композиции и прекрасно пойманному озаренному выражению маленького личика, но, к сожалению, размыта и не слишком удачна в техническом плане. И родители никогда не могли разглядеть, сколько же все-таки бантов красуется на аккуратно причесанной дочкиной головке – два или один, но очень пышный. Ксюша утверждала, что лично завязывала ей два бантика, а Алексей вечно спорил с ней, утверждая, что прекрасно помнит «бант, огромный, как пропеллер»… Ему самому было странно, как четко и однозначно он вспомнил теперь и этот праздничный день, и торопливый Таткин завтрак – какао и мамины пончики, и то, как, ворча и боясь опоздания, Ксения все же торжественно завязала ей два – именно два! – белых чудесных бантика. Ты была права, Ксюша, мысленно признавался Алексей, и переворачивал лист альбома, вновь предаваясь воспоминаниям, точно вспышками озаренным его любовью, его прозревшей памятью, его вечной, не прощаемой виной.
А потом от Сореля пришло письмо. «Ты удивил меня, дружище, – писал он, – и вдобавок чуть было не поставил в весьма неловкое положение. Я-то искал по кладбищам и старым некрологам, а оказалось, что Наталья Кирилловна Соколовская жива и хотя не совсем здорова, но уважаема всеми соседями и хорошо известна в силу таланта и самобытности своей натуры. Несмотря на весьма преклонный возраст – чуть ли не сотня лет – и довольно тяжелую болезнь, она до сих пор находится в здравом уме и памяти, хотя и ведет все свои дела через поверенную, мадам Лоран. Вот ее адрес, дружище, и сообщи мне, если когда-нибудь соберешься в наши края…»
Когда-нибудь?! Черта с два! Он поедет немедленно, вот только сделает визу (слава богу, у него еще достаточно связей, чтобы не затягивать с решением этого вопроса) и найдет официальный повод для путешествия. И он повезет с собой подарок – ту самую картину, небольшую и не слишком тяжелую, на которой три невозможно прекрасные девочки ведут вечную неспешную беседу в саду, каких давно уже нет в России. Пусть эта вещь снова окажется в доме у бабушки, как когда-то, век назад, она висела в доме у ее родителей…
Проблемы с получением визы действительно не возникло, и 19 сентября Алексей Соколовский улетел в Париж.
Глава 10
Париж встретил его мелким теплым дождем, но, даже «пропущенный» сквозь эту серую сетку, город был наполнен разноцветными пятнами и неуловимо прекрасен. Зарегистрировавшись в отеле, Алексей сразу же написал Эстель Лоран, сообщив ей свой адрес и цель визита и попросив о встрече с ней. Он дал сам себе сроку пять дней и решил, что, если эта наверняка крайне занятая дама не отзовется в течение задуманного времени, он и без ее соизволения предпримет попытку повидаться с бабушкой. А пока он бродил по городу, очарованно вдыхал в себя синие, неповторимые сумерки Парижа, бесконечно часто проверял в кармане плаща тонкие листки бабушкиного дневника, с которыми теперь не расставался ни на минуту, – и ждал, ждал, ждал… Ожидание казалось ему бесконечным, и Соколовский уже пожалел о том, что не пошел более коротким путем – в конце концов, явно установленное родство вполне давало ему на это право, – однако делать было нечего: давши слово – держись.
Но уже на третий день его пребывания в Париже, в девять часов утра, когда он еще лениво раздумывал над тем, какой рогалик выбрать с кофейного столика, услужливо поданного в номер, в его спальне зазвонил телефон. Портье сообщал, что внизу мсье Соколовского ожидает дама, и Алексей, отчаянно смешавшись почему-то, крикнул: «Да-да!.. Я иду. Попросите ее обождать еще минутку…»
Путаясь в одежде (слава богу, он был уже хотя бы побрит), он мгновенно натянул на себя джинсы и рубашку и, выскочив из номера, помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки и не желая дожидаться лифта. Он не знал, с чем встретится сейчас – с приветливым равнодушием, свойственным в общении всем европейцам, или с подозрительным недоверием к его истории, или с холодным отказом, – но в любом случае это был шаг навстречу той женщине, которая плакала когда-то в далекой России над страницами своего дневника, а ради этой женщины он был готов на многое.
Влетев в холл и моментально обшарив его нетерпеливым взглядом, он замер в недоумении: здесь не было ни одного человека, который мог бы претендовать на имя «мадам Эстель Лоран». Пара пожилых американцев, с которыми он познакомился еще вчера за ужином, бодрый немец, изучающий свежую газету, какой-то рыжий тинейджер у стойки портье и два богатых латиноса, бросающих друг другу недвусмысленно масляные взгляды… Он еще раз, уже более спокойно, обвел помещение глазами и, почувствовав немыслимое разочарование, обессиленно опустился в ближайшее кресло.
Вероятно, произошла какая-то ошибка, не могло же и в самом деле у него все получиться так быстро и гладко… Он сцепил зубы, опустил голову и тут же почувствовал на своем плече чьи-то легкие пальцы. Рыжий бесенок – нет, пожалуй, все-таки не тинейджерского возраста, а чуть постарше – стоял перед ним, улыбаясь всей озорной рожицей, усыпанной мелкими, веселыми веснушками, и протягивал ему руку для пожатия.
– Вы – Алексей Соколовский, – не вопросительно, а скорее утвердительно произнесла девушка. – Именно таким мы вас себе и представляли.
Ее выговор был очарователен: правильная русская речь, смягченная чуть грассирующим французским акцентом, заставляла вспомнить аристократов девятнадцатого века, одинаково хорошо владеющих обоими языками.
– Но я не совсем понимаю… Вы – мадам Лоран? – растерянно спросил он, лихорадочно отыскивая в памяти те фразы, с которых он хотел начать разговор с ней.
Девушка засмеялась.
– Увы, нет. Мне до нее далеко, – притворно вздохнула она. И, заметив, как скованы его взгляд и движения, добавила: – Вы разочарованы?
Соколовский с облегчением заметил, что она просто поддразнивает его, и неожиданно напряжение вдруг отпустило Алексея. Он сумел мысленно расслабиться и посмотреть на собеседницу более внимательно.
– Я не та мадам, которую вы ждали, но зато я – ее дочь. Позвольте представиться: Натали Лоран, студентка Сорбонны, актриса любительской театральной студии и ваша давнишняя поклонница. К тому же ваша книга здесь нарасхват, а бабушка давно вырезает все рецензии на ваши спектакли, которые только может отыскать, и, поскольку мы с вами в некотором смысле родственники, то…
Он ошеломленно слушал ее милую, не грешащую чрезмерной логикой девичью болтовню и не поспевал сознанием за тем ворохом информации, который она обрушила на него в первые же несколько секунд разговора. К тому же он мало что способен был понять сейчас из ее слов. Наталья Соколовская ей бабушка, и, значит, эта девочка и ее мать тоже приходятся ему родственниками, а девочка вдобавок откуда-то осведомлена о его профессии и его книге «Мой театр», давно уже переведенной на французский; а еще она умудряется играть в любительском театре, а бабушка, значит, все знала о нем, раз вырезала рецензии с упоминанием его имени… Нет, это было какое-то сумасшествие. Он на мгновение закрыл глаза и затряс головой, чтобы отогнать наваждение, а юная рыжая Натали вмиг замолкла, кажется, наслаждаясь произведенным эффектом.
– Я понимаю, вы этого не ожидали, – сказала она. – Но мы действительно все о вас знаем. И мама всегда говорила, что надо бы написать вам. Но бабушка… ох, бабушка, представьте себе, все еще живет
