У Соколовского мгновенно стало легче на душе. Сообразив, что первая, самая тяжелая минута позади и что длинных излияний не будет, поняв, что ему больше не угрожают ни слезы, ни откровения, ни мокрые поцелуи, он вдруг почувствовал себя мальчишкой, которого ругает старая бабка, и смиренно произнес:
– Признаться, я их вовсе не мыл. Мне, знаете, как-то не предложили…
– Позор! – с деланым возмущением прошептала старуха и уже громче произнесла: – Что, и чаю не предложили тоже?
Алексей уловил в ее голосе смеющиеся нотки, но, решив подыграть ей, с таким же возмущением развел руками.
– Эстель! – совсем громко и властно крикнула бабушка. – Почему моего внука не накормили в этом доме? Неужели за всем должна присматривать я сама?!
Дверь мгновенно распахнулась, и Соколовский успел заметить выражение настоящего испуга, мелькнувшее на лицах Эстель и Натали, которые, похоже, не дыша стояли за порогом комнаты все это время, держа наготове сердечные капли. Однако одного взгляда на грозно нахмуренные брови Натальи Кирилловны и на слегка злорадную улыбку гостя им оказалось достаточно, чтобы с облегчением рассмеяться – сначала несмело, потом все громче и громче.
Алексей и сам бы не смог ответить, как получилось, что вскоре весело и обезоруживающе смеялись уже все четверо. Звонко хохотала, утирая глаза от выступивших слез, его юная рыжеволосая сестричка – в самом деле, он только сейчас сообразил, что Натали ведь была ему двоюродной сестрой; доверчиво, хотя и несколько грустно, улыбалась ему Эстель Лоран (интересно, сколько же ей лет, впервые задумался Соколовский); с безмятежной и мудрой усмешкой наблюдала за ними бабушка… На какой-то неправдоподобно-короткий, безумный миг ему вдруг захотелось, чтобы это и была его семья – старая женщина, прикованная к креслу, красавица средних лет с зеленоватыми глазами и веселый рыжий бесенок, носящий имя его умершей дочери. И, мысленно невесело посмеявшись над своей нелепой, несбыточной идеей, Алексей вдруг ощутил, как уходит, растворяется в парижском дожде за окнами боль, с которой он уже сжился за последние месяцы, и как приходит на смену ей то, с чем жить неизмеримо легче – сожаление о прошлом, светлая грусть о потере, вечная любовь к тем, кого потерял, и вечная память о них.
А потом потянулся самый длинный и странный день в его жизни, наполненный моментами узнавания, острого прикосновения к прошлому, сожаления о несбыточном будущем и проблесками невнятного, непонятного ощущения счастья в настоящем. Они обедали в огромной светлой столовой, и Наталья Кирилловна, наблюдая, как разливает Алексей по бокалам золотистое «шабли», вдруг замечала, как нечто само собой разумеющееся: «Твой прадед очень ценил этот сорт. Жаль, что он уже не успел попробовать вино этого урожая, ему бы понравилось». И человек, которого он никогда не видел, но которого помнил по захлебывающимся, острым строчкам бабушкиного дневника, вдруг вставал перед ним во весь рост и обрастал живой плотью – ведь если ты знаешь, какое вино ценил твой далекий предок, ты уже немало можешь сказать о нем…
Потом он вывозил кресло с бабушкой на недолгую прогулку в сад, мокрый от недавно закончившегося дождя, и она, ведя разговор ни о чем, так же вдруг, неожиданно, походя говорила: «Посмотри, какой необычный стальной цвет у сегодняшнего неба. Точно такие глаза в детстве были у Аси. Скажи, а у твоей матери сохранился этот оттенок?» И он, совершенно запутавшись в прошлом, настоящем и будущем, едва сообразив, что его мать и есть Ася, растерянно отвечал, изумляясь точности ее любящей памяти: «Вы правы, у мамы действительно были жемчужно-серые, редкого, странного оттенка глаза… Они очень нравились моему отцу. И моему деду тоже».
Легкая усмешка трогала губы бабушки, и она замечала с интонацией неуловимого женского превосходства: «Да, у Николая Родионова всегда был хороший вкус». А Соколовский смотрел на нее и понимал, что, наверное, в этот миг женщина, пережившая двух мужей и двух своих детей, видит внутренним взором то, о чем даже не догадывается ее внук, и за ее словами могут скрываться бездны, недоступные для другой человеческой души и составляющие тот микрокосм, который и зовется чужой судьбой.
Все чудо было в том, что мало-помалу эта судьба вовсе перестала казаться ему чужой; за один лишь день, не проявляя никакой видимой заботы об этом, Наталья Соколовская добилась того, что ее внук ощутил не только близость к ней и дому, в котором она жила, но и странное чувство родства со всеми обитателями этого дома. Черный кот Маркиз, весь вечер пролежавший в гостиной рядом с камином, показался ему знакомым с детства; разговоры Эстель с дочерью о поклонниках Натали зримо напомнили ему такие же смешливые разговоры, которые совсем недавно еще вели Ксюша с Таткой; строгие гравюры на стенах оказались для него роднее тех самых знакомых афиш, с которых были скопированы; а бабушкины замечания то об одном, то о другом событии или лице ее жизни – о многом он знал из дневника, о многом догадывался, а о чем-то даже и не подозревал, – так вот, эти замечания представлялись ему не специальным развлечением для заезжего гостя, а глубоко запрятанными сокровищами, ждавшими только его, предназначенными для него и имевшими смысл лишь для него, Алексея Соколовского.
Он и сам не мог бы объяснить, отчего отверг приглашение остаться здесь на ночь, отчего вдруг заторопился к независимости и одиночеству, совсем ненужным ему, – но, во всяком случае, вечером он уходил из этого дома спокойным и прирученным, точно пес. Дождь снова укрыл Париж прозрачной пеленой мерцающих капель, и за этой пеленой затерялись, растаяли последние слова провожавшей его в своем неизменном кресле Натальи Кирилловны: «Мы завтракаем в десять, дорогой мой. Но уже в восемь тебя будут ждать кофе и свежие булочки. Я ведь еще не знаю – вдруг ты у нас ранняя птичка?..»
Дождь все еще шел, когда Алексей вернулся в отель. Его комната вдруг показалась ему немыслимо пустой и темной; он долго стоял у окна, и призраки прошлого заглядывали ему в глаза, обещая несбыточные вещи и пытаясь утешить его в том, в чем утешить нельзя.
Глава 11
Он сидел в маленьком уличном кафе неподалеку от музея д'Орсэ и ждал Эстель; она опаздывала, и у него было время, чтобы побыть наедине с собой и разобраться в том, что же все-таки с ним происходит. За неделю, проведенную им в Париже, – и за все последние дни, почти полностью прожитые им в доме Натальи Кирилловны Соколовской, – никто ни разу не усадил его перед собой и не прочел лекцию о том, как жила до сих пор эта семья без него. Алексей все еще не знал, какая именно болезнь приковала его бабушку к креслу; он по-прежнему не догадывался о многих причинах ее поступков, не понимал ее характера, не улавливал мотивов той или иной фразы. Он так и не успел еще вручить ей привезенную в подарок картину, не выяснил ее мнения о своих спектаклях, не рассказал – и это было самое главное и самое странное – о том, что жены и дочери больше нет с ним… Но, не говоря о своих чувствах и мыслях, они, кажется, дали понять друг другу самое главное – взаимную общность, взаимный интерес, взаимное сходство. Все дело было в том, что бабушка приняла его в свое сердце и в свою жизнь так, точно ничего другого и быть не могло; словно знакомы они были тысячу лет и он не нуждался ни в ее рассказах, ни в ее пояснениях, ни в том, чтобы узнать ее получше. Она обращалась с Алексеем как с внуком, которого растила, знала и любила с самого момента рождения, и это сбивало его с толку, хотя и давало возможность избежать излишне прочувствованных разговоров. И вот теперь он ждал Эстель, чтобы впервые поговорить с ней наедине – та первая, нервная встреча была, разумеется, не в счет – и задать ей вопросы, в ответах на которые он нуждался.
Моросящий дождь уже кончился, и выглянуло ласковое, греющее и душу, и тело осеннее солнце, и Соколовскому хорошо было сидеть здесь, лениво наблюдая за стариком, примостившимся за соседним столиком, и спящей собакой у его ног, и непрерывным потоком людей, струящимся мимо, и причудливой игрой света и тени на тротуаре, над которым колыхались цветные зонтики кафе и узорные листья деревьев. Иногда, в такие вот спокойные, не обремененные болью минуты, он думал, что вся непрерывная цепь событий, приведших его сюда и кажущихся ему такими логичными и неизменными, на самом деле – лишь прихоть случая, насмешка жизни и что тень, от которой он бежал, – тень, навсегда омрачившая его жизнь, – на самом деле не более чем естественное состояние человека, спасаться от которого так же бессмысленно, как пытаться уйти от судьбы. «Одиночество – это приговор, которого не отменяют», – пробормотал он, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.
И тут на него упала другая тень – тень живая, звучащая, человеческая.
– Вы всегда так легко выдаете свои потаенные мысли посторонним? – спросила, улыбаясь, Эстель, и он понял, что она слышала его слова.
Она стояла перед ним, высокая и почти величественная, в длинном черном пальто, полы которого чуть
