крохотный ресторанчик, в котором он обедал сегодня, пытаясь набраться сил перед посещением родного театра и даже не предполагая, как много этих самых сил ему понадобится. Зал, совершенно безлюдный днем, теперь уже наполнился посетителями, и сизые клубы дыма мешались с ароматом коньяка и запахами свежего жаркого.
– Два кофе, пожалуйста, – сказал он вышколенному не по чину ресторана официанту и наконец-то посмотрел на Лиду. Она выглядела совершенно безмятежной в своем светлом льняном костюме и теперь даже раздражала его своей свежестью.
– Дуо капуччино… помнишь? – улыбнулась она чуть заискивающе, но сейчас это напоминание не задело в нем никакой чувствительной струны. Соколовский чуть нахмурился, закурил и выжидающе уставился в колдовские глаза, вполне способные и в этот миг свести с ума кого угодно.
– Ты хотела поговорить со мной, – терпеливо подсказал он.
– Да. – Ее голос стал резче, она тоже вытащила сигарету, и когда из ее тона испарилась всякая сентиментальность, он с невольным уважением подумал: «Вот теперь мы имеем дело с настоящей Лидой Плетневой…» – Да, я хотела поговорить с тобой, Соколовский. Тебе понравилось то, что ты сегодня увидел в нашем театре?
– Я почти ничего не увидел, – угрюмо сказал он.
– Не надо лукавить. Я ведь не Володя Демичев, меня тебе не провести. Хочешь знать, что я думаю о нашей новой постановке? И обо всех прочих новых работах тоже?
Официант принес дымящийся кофе, и это избавило Алексея от необходимости отвечать на ее последний вопрос. Впрочем, Лида и не ждала ответа.
– А думаю я, дорогой мой Алеша, что все это – пшик. Дым, туман, морок. Обман зрения… Володя хорош был в тандеме с тобой, как исполнитель, как второй режиссер. Но самостоятельно он – ноль. И публика очень скоро разберется в этом. А значит – что? Правильно, значит, театра Соколовского на Юго-Западе скоро больше не будет. Не будет театра, понимаешь?
Она отхлебнула горячий кофе, поморщилась – «Какая все-таки горечь!» – и отставила чашку в сторону. Потом посмотрела на Соколовского чуть внимательней, чем прежде, и спросила:
– Что ж ты молчишь, Алеша?
– А что я должен сказать? – Он пожал плечами и тут же мысленно упрекнул себя за излишне театральный жест. Театральности во всей этой истории и без того было навалом. – Чего ты ждешь от меня?
– Тебе не жалко своего театра?
– Очень жалко. Мне давно уже было жаль его. Например, в больнице, когда я читал этот сценарий и понимал, куда вы придете с такими премьерами. И потом мне тоже было жалко мой театр, когда я говорил с Ванечкой Зотовым, сбежавшим в бармены и оставившим мне на прощанье повествование о том, что происходит в моей студии. И еще тогда, когда я читал все эти рецензии в газетах… Мне было очень жаль театр. Но я уже пережил это чувство, избыл его, понимаешь? И к тому же то, что я успел увидеть сегодня, – это уже не мой театр.
Лида аккуратно положила рядом с так и не выпитым кофе погасшую сигарету.
– Я не хочу врать тебе, Соколовский, – сказала она медленно и задумчиво. – Я не была тебе верна. Но ты сам виноват в этом; вспомни, как ты разговаривал со мной, когда я звонила тебе на дачу, и потом еще эта дурацкая встреча в больнице… Но нас ведь связывало гораздо большее, нежели просто любовь, правда же? И поэтому, я надеюсь, ты не станешь мстить своей лучшей актрисе.
Он слушал ее, так еще до сих пор и не понимая, чего она от него добивается. И, убедившись, что он не заговорит по собственному почину, не скажет то, что ей так хочется сейчас услышать, Лида Плетнева вздохнула и четко выговорила:
– Я по-прежнему хорошо понимаю тебя и по-прежнему способна на многое. Так что, если ты действительно собираешься делать новый театр… если у тебя готовятся новые проекты…
Алексей не выдержал и засмеялся. Вот оно что! Поверженный лев, оказывается, действительно лучше здоровой и бодренько тявкающей, но все-таки собачки. Лида, выходит, не просто упивалась своей новой властью в театре Демичева, но и готовила себе запасные пути в новом театре Соколовского… Отсмеявшись, он спросил с искренним интересом:
– Неужто дела уже так плохи? А как же те предложения, о которых ты рассказывала мне по дороге в Италию? Разве они потеряли силу?
– Не будь мелочным, Соколовский, – резко отпарировала она.
– Не сердись, – все еще улыбаясь, извинился Алексей. Он и в самом деле не хотел быть злым с ней. – Я понимаю, что ты не случайно сегодня пошла за мной, и понимаю также, что любовь и в самом деле здесь ни при чем. Но, честное слово, никаких новых проектов у меня пока нет. Я сказал об этом Демичеву лишь для того, чтобы не уходить из театра поверженным и побежденным. – Его глаза сделались по-настоящему серьезными. – Можешь не верить мне, но это на самом деле так.
Они помолчали. Потом Лида поднялась и сказала так тихо, что Алексей едва смог расслышать ее.
– А знаешь, я ведь и в самом деле по-своему тебя любила…
Она тряхнула головой, как бы сбрасывая с себя прошлое, ухмыльнулась, легко подцепила мизинчиком сломанные, совершенно бесполезные теперь очки и ушла.
Последующие недели были наполнены у Алексея мелкими, несложными, но крайне важными и значимыми для него делами. Он написал в Париж Пьеру Сорелю, давнему своему приятелю и коллеге, руководившему популярным во французской столице экспериментальным театром, и в тщательно продуманных выражениях попросил его навести справки о госпоже Наталье Соколовской, эмигрировавшей из Советской России в двадцатых годах и проживавшей когда-то по указанному адресу. Адрес, сохранившийся на затрепанном, старом конверте, был его единственной зацепкой, но Алексей хорошо знал Сореля и был уверен, что, если только существует хоть малейшая возможность разузнать что- то о судьбе бабушки, этот доброжелательный и предприимчивый француз такой возможностью непременно воспользуется. Отправив письмо по электронной почте и получив от приятеля подтверждение о том, что оно получено, Соколовский принялся спокойно ждать, уже внутренне уверенный в том, что его поездка – чем бы ни закончился этот поиск – состоится обязательно.
Он побывал на геологическом факультете, на кафедре, которая была родной и для Ксении, и для Татки, и долго молчал за наспех накрытым поминальным столом в окружении тех, кто знал и любил его девчонок. А потом, когда вдруг из коллег и аспирантов Ксении полились воспоминания о прошлом, он тоже принял участие в этой такой невеселой, но теплой игре, потому что она означала, что его родных помнят и что они – живы. Кафедра была в восторге от того, что он привез университету в подарок минералогическую коллекцию Ксении Георгиевны, и после того, как прекрасные, но холодные камни навсегда исчезли из его дома, ему показалось, что смерть его девочек стала еще более нереальной и беспричинной.
Он часто приходил к ним на кладбище, и разговаривал с ними, и просил совета. Ему казалось, что любимые голоса отвечают ему, и этот ответ содержал в себе все, что хотелось услышать Алексею. Он больше ни разу не повстречал на кладбище той старой женщины, с которой встретился во время первого посещения родных могил; и хотя могилы эти по-прежнему находились в безупречном порядке, особенно с тех пор, как его собственные усилия прибавились к усилиям неизвестной благодетельницы, присутствие этой женщины, ее визиты оказались теперь для него неуловимыми. Жалея, что не спросил ее имени, Алексей разыскал в церкви на кладбище старого батюшку и, поблагодарив его за все, передал для нее деньги за будущие хлопоты, на год вперед. Священник деньги принял и был с ним приветлив, но Соколовскому показалось, что он не совсем понял, о ком, собственно, идет речь.
Он много читал в эти дни; встречался со старыми коллегами; читал новые пьесы, которые приносили к нему для отзыва молодые авторы. С изумлением убедившись, что слово и мнение режиссера Алексея Соколовского по-прежнему ценятся на вес золота, будто бы и не было многочисленных провалов последних постановок в театре, который все еще носил его имя, он никому не отказывал в консультации или добром совете, но при этом никому не сообщал о своих дальнейших планах и о сроках возвращения в режиссуру. Москва полнилась слухами об умирающем театре на Юго-Западе и о новых проектах Соколовского, но он не поддерживал этих слухов в частных разговорах, так же, как и не опровергал их.
Постепенно приводя в порядок заброшенную квартиру, ремонтируя то одну, то другую мелочь, разбираясь в шкафах и мало-помалу отчищая до блеска каждый гвоздь в доме, он все время мысленно
