инстинктом Демичев прикоснулся к бедру Лиды, показывая это движение актеру, и как едва заметно, чуть уловимым движением она на мгновение ответно прижалась к его руке. То, что помреж Володя стал его заместителем не только по театральным делам, было видно ясно и бесспорно. И этого, наверное, тоже можно было ожидать. Ведь теперь именно Демичев распределял роли, командовал труппой и решал, кто будет давать очередное интервью от имени театра. Но это было еще не все. Главное, пожалуй, оказалось в том, что лишь при Володе Демичеве Лида становилась не только исполнительницей режиссерской воли, но и диктатором собственного «я» на сцене, главной и единственной примой, признанной фавориткой труппы. Слушая, как громко и веско она объясняет что-то партнерам по эпизоду (странно, прежде он не замечал в ее голосе таких визгливых ноток), Алексей невольно уловил и напряжение, разлитое в воздухе, и недовольство, сгустившееся над актерами, как густой смог, и нотки неповиновения в отрывистых ответах ребят – при нем такое вряд ли было возможно. Впрочем, может быть, я просто тешу свое самолюбие и утешаю сам себя, подумал развенчанный, изгнанный из своего королевства режиссер и вздохнул.
Кто-то из ребят, сидевших на несколько рядов ближе Соколовского к сцене и не узнанных им в полумраке зала, наклонился к соседу и довольно громко прошептал:
– Они же оба абсолютно бездарны. Я просто не понимаю, как мы будем все это играть. Мы провалимся с треском, вот увидишь!
По характерным жестам и интонациям шепота он узнал Лену Ларину. Злопыхательство было вполне в ее репертуаре, но на сей раз, похоже, актриса была права на все сто. Права не в том, что Лида и Володя бездарны, – это было не так, и каждый из них в своей области вполне заслуживал уважения. Просто сейчас они взялись не за свое дело и, рискуя по-крупному, действительно оказались на грани провала. Оказались хотя бы потому, что, вместо того чтобы заниматься делом, они упивались своей новой властью и напрочь забыли об искусстве ради собственных амбиций и собственного «я».
Что ж, пора было открыть свое инкогнито. И Алексей Соколовский поднялся во весь рост, загородив собой падающие сзади лучи света и вызвав легкую суматоху на сцене. Подняв вверх ладони, он двинулся вперед, нарушая вмиг образовавшуюся в зале тишину оглушительно громкими, медленными хлопками.
– Ну, браво, браво! – говорил он, двигаясь к сцене в свете прожекторов и с изумлением замечая сам за собой, что фразы получаются у него почти искренними, без обиды и фальши. – Вижу, что вы тут без меня не теряли времени зря. Работали, думали, старались… Молодцы, хвалю!
– Ур-р-ра! – прокатилось по залу, и режиссер узнал зычный баритон Леонида Ларина. – Это же Соколовский вернулся! Живем, ребята!
– Вот приехал барин, барин нас рассудит… – услышал Алексей в тот же самый миг ядовито-тихое замечание за своей спиной и круто обернулся. Однако и сзади, и спереди, и вокруг него уже стояли плотной стеной актеры, улыбающиеся, протягивающие ему руку, некоторые, из самых близких, даже похлопывающие по плечу и раскрывающие ему объятия, – и он не стал выяснять, кто именно бросил ему в затылок недобрую фразу. Тем более что среди тех, кто приветствовал сейчас Алексея, было немало совсем незнакомых ему лиц. Да, театр был уже иным, и на него смотрели не те, которых он ждал, а совсем другие глаза – настороженные, изучающие, дерзкие… Именно такие, какими и должны быть глаза молодых волчат, наблюдающих за старым, седым волком, которого им представили в качестве нового вожака стаи и которого упорно пытаются навязать, быть может, даже против их воли и их желания. Ну допустим, до желаний Соколовскому не было никакого дела. Только вот хочет ли он сам быть вожаком этой стаи?
Последней поздороваться к нему подошла Лида. Его удивило неприкрытое волнение, которое он заметил в ее лице. Губы были чуть приоткрыты, как в момент страсти, грудь волновалась под тонкой льняной блузкой, глаза были распахнуты ему навстречу, словно самому долгожданному и любимому человеку на свете… Он усмехнулся и поднял руки вверх жестом осторожного предостережения, но актриса, не обратив на этот жест ни малейшего внимания, приблизилась к нему почти вплотную и сказала так, будто думала все это время лишь о нем:
– Ну, вот и ты… вот вы и вернулись.
Оговорка – это многозначительное «ты», не спеша исправленное на политкорректное «вы», – была явно не случайной. И все-таки ее внимание и интерес оказались приятны Соколовскому, и он, не уставая изумляться прихотливости собственных реакций – поистине, все было достойно удивления в этот час его жизни, – сам того не желая, взял ее руку и коснулся ее суховатым, коротким, но подлинным поцелуем.
– Как вы себя чувствуете, Алексей Михайлович?
– Хорошо, благодарю вас, – он знал, что это вопрос был задан не Лидой Плетневой, а ведущей актрисой труппы, а потому и отвечал всей труппе, повернувшись ко всем разом и обводя глазами шумливую, яркую толпу.
– Но вы ведь уже приступаете к работе, правда? – промурлыкала Лена Ларина. – Мы так вас ждали… Нам столько всего нужно вам рассказать.
– Не задавай глупых вопросов, – обрезал ее муж. – Разумеется, Алексей Михайлович будет с нами работать. Зачем, по-твоему, он пришел? Уж если Соколовского выпустили из больницы, теперь его ничто не удержит!..
Отметив про себя что-то новое в интонациях Ларина – легкую льстивость, слабость голоса, нотки неуверенности в себе, – режиссер тут же вспомнил, что до сих пор еще не слышал ни слова из уст своего помощника. Отыскав Володю Демичева взглядом (он стоял чуть поодаль, как бы пропуская вперед всех членов труппы, чтобы почествовать вернувшегося хозяина последним, самым почетным словом), Алексей улыбнулся ему и решительно двинулся в его сторону. И видя, как тут же засуетился помощник, как мелки и почти судорожны стали его движения, как боязлива улыбка, точно намертво приклеенная к Володиному лицу, неприязненно подумал: «Да боится он меня, что ли? Тьфу ты, господи, противно-то как…»
– Ну, вот я и вышел, – обратился он к Демичеву, спокойно пытаясь перевести всю встречу из эмоционального в деловое русло и замечая, как отхлынули от них людские волны, точно торопясь оставить двух мужчин наедине. – Рад видеть, что работа горит, что вы не простаиваете… Давай, рассказывай, что тут и как. Или, может быть, хочешь – пойдем в мой кабинет?
И от того, как нервно дернулся Володя, услышав это предложение, у Алексея почему-то стало нехорошо на душе. Он ни за что не хочет остаться со мной без свидетельских глаз, понял режиссер, изучая теперь своего помощника неторопливым взглядом, точно какое-то экзотическое животное под стеклом микроскопа. Он боится сказать что-нибудь такое, за что его потом могли бы обвинить в малодушии и двуличии. И еще он боится того, что скажут или подумают о нем его сторонники в театре… У Соколовского вообще было странное чувство, что вся труппа ведет себя так, будто их застали за чем-то постыдным, недозволенным, за чем-то таким, что непременно надо скрывать от людей и что нельзя обнаружить перед посторонними.
– Нет-нет, поговорим здесь, – наконец откликнулся Володя Демичев, словно сделав над собой волевое усилие. – Сам видишь, работа кипит, минуты свободной нет. Вечером спектакль… А ты давно здесь, кстати? Что ставим-то хоть, понял, разглядел?
– Ну да, разумеется. Та самая вещь, которую ты приносил мне в больницу. Верно?
– Верно, – со вздохом подтвердил помреж. И, чуть помявшись, пояснил: – Ты же понимаешь, нам надо было хоть чем-то заняться. Нельзя же распускать труппу, сдавать темп, терять зрителя. Публика этого не прощает. Вот мы и решили, пока ты не вернешься, немножко поточить коготки… то есть потренироваться, поэкспериментировать, понимаешь?
Алексей кивнул. Все, что говорил Володя, было азбукой театрального дела, чистой правдой, разумными вещами, и его нельзя было ни в чем упрекнуть. Но почему же такая подозрительная тишина стоит в зале, внезапно придя на смену всем шутливым и радостным возгласам, и почему так пахнет предательством в этом маленьком, старом, знакомом до последнего вздоха театре?..
Демичев говорил что-то еще, подводил его за локоть знакомиться с новыми участниками труппы, взахлеб, с неподдельным энтузиазмом, рассказывал о переделках «Зонтика» и о новых спектаклях, подготовленных к выпуску, но все это доносилось до Алексея уже как бы сквозь сон, сквозь невидимую преграду, сквозь странную слуховую пелену. Он кивал, и задавал правильные вопросы, и делал вид, что внимательно слушает ответы, но сам ощущал себя чужим и ненужным в этом доме. От того ощущения праздника и восторга, с которыми он входил в эти стены меньше часа тому назад, не осталось и следа. И, дождавшись, пока Володя Демичев наконец выдохнется и умолкнет, он чуть-чуть театрально развел руками, набрал побольше воздуха в легкие и сказал:
– А я вот, видишь ли, пришел сказать вам, что мой отпуск затягивается на неопределенное время. Мне
