Дорога была сравнительно удобной. Местность населённая, деревни случаются не реже, чем на расстоянии полудневного перехода. Есть где пополнить бурдюк, за медяшку накупить провизии — монеты в деревне ценятся, там это редкость. Да и ночевать под открытым небом здесь не придётся. Ещё дней десять — и вот она, Хагорбайя. Большой, пёстрый и шумный город… Даже если погонит его кузнец Аориками, живущий в Кривом Тупике, крайний дом слева — всё равно будет где приткнуться. Но, по словам Ихиари, примут с радостью. Аориками — добрейшей души дядька, лучший друг Ихиари, они вместе учились кузнечному искусству у старого мастера Зиалагиси…
Он не стал рассказывать кузнецу, чем кончилось общение с «завмагом» Ирмааладу.
Просто сообщил как о непреложном факте, что должен идти в Хагорбайю. Срочно. Ибо и там люди нуждаются в словах спасения… Ихиари молча кивнул. Надо — значит надо. А вот малявка Миугмах ревела как бешеный поросёнок. …В полдень Алан как раз добрался до деревушки Баргайзи, где и переждал самую жару в трактире. Пообщался с крестьянами, выяснил, что аккурат на закате дойдёт он до села Мааргим, где хоть и не имеется постоялого двора — сгорел полторы луны назад, и заново покуда не отстроили — но остановиться на ночь у кого хочешь можно, лишь монетой позвени.
К вечеру Алан уже входил в Мааргим.
Село оказалось крупное, богатое, дворов под сотню. Улица широкая, дома обихоженные, заборы крепкие…
— Доброго здравия тебе, бабуля, — поприветствовал он старуху, с пустым кувшином направлявшуюся к колодцу. — Путник я, издалёка иду. У кого бы тут на ночь остановиться можно?
— Пуутниик, — скептически протянула бабка и сложила пальцы «лодочкой», отгоняя тем самым гипотетических злых духов. — Хоодят тут разные путники… а после то куурицы не досчитаешься, то горшкааа… Ты вон чего, — пожевав губами, смилостивилась она, — иди-ка ты на двор к старосте. Он мужчина обстоятельный, за пару монеток и на сеновал устроит, и накормит сытно… А у меня и положить-то некуда, и невестка ругаться будет… с норовом она у меня… ну чисто змея пещерная…
Поблагодарив, Алан оборвал поток старухиных жалоб и двинулся в указанном направлении. Минут через пять он оказался на дворе у старосты.
И ещё не войдя в ворота, ещё ничего не увидев, почувствовал — творится что-то нехорошее. Ёкнуло сердце, пробежали мурашки по плечам, во рту сделалось кисло.
Наскоро произнеся молитву Богородице, он шагнул внутрь.
На дворе было многолюдно — толпились там и крестьяне, и, судя по ошейникам, рабы. Сновала между взрослых малышня, бурчали о чём-то своём наболевшем старики.
Всё вместе складывалось в монотонный, словно стрёкот кузнечиков, шум.
Протолкавшись, Алан увидел то, ради чего все собрались.
Богат был староста — имелся у него во дворе собственный колодец. Для деревни это редкость — обычно крестьяне обходятся общинным, на главной площади.
Колодец старосты неожиданно оказался похож на те, что и сейчас изредка встретишь в русских деревнях. Система «журавель» — бревенчатый сруб, длинная, метра в три, перекладина.
На перекладине висел мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, чёрные, слегка вьющиеся волосы разметались по плечам. Запястья его стягивала тонкая, но, очевидно, прочная цепь, крепившаяся к верхнему концу перекладины. Ноги, связанные в щиколотках такой же цепью, не доставали до земли полуметра. Одежды на мальчишке не было.
А внизу деловито суетились двое коренастых парней, раскладывая костерок. Рядом стоял немолодой уже мужчина, тучный, с изрядной плешью в тронутых сединой волосах. Негромко, сквозь зубы, отдавал распоряжения. Алан почему-то сразу понял, что это и есть староста.
— Что тут творится? — толкнул он в бок щуплого мужичонку в рванине, от которой отчётливо пахло свиным навозом. Мужичонка обернулся, удивлённо уставился на Алана — кто таков? — но всё же соизволил ответить:
— А ничего особенного. Господин наш староста, значит, раба своего шкодливого проучить решил. Уж такой, сказывают, паршивец… прутьев об него обломали чуть не целую рощу… а всё без толку. Дерзкий на язык, смотрит чисто волк…
Гаумади, — кивнул он на старосту, — каждую ночь на цепь его сажал, не то сбежит, зараза. Ну и кончилось, значит, терпение, решил он щенку примерное наказание устроить…
Мальчишка извивался всем телом, пытаясь подтянуть ноги повыше. Не получалось — раз за разом они опускались вниз, навстречу пока ещё робким рыжим язычкам пламени над сложенными «шалашиком» поленьями. По его рёбрам, груди и даже ногам змеились рубцы — и старые, сизые, и совсем свежие, цвета перезрелой вишни. А шею петлёй захлестнул потёртый кожаный ошейник — знак принадлежности к рабскому званию.
— А ты, стало быть, кто будешь, почтенный? — заинтересовался мужичонка, но Алан его уже не слышал.
Такое изредка случалось с ним — глохли посторонние звуки, а звон в ушах, напротив, разрастался до масштабов колокольного. Глаза точно радужной плёнкой затягивало, сквозь которую всё было видно, но как-то иначе — краски смазывались, а контуры предметов делались нереально резкими, как на старинном чёрно-белом снимке. И всё же главное касалось не слуха и не зрения. Внутри — то ли в душе, то ли в желудке — разрастался горячий шар, наполнявший кровь какой-то звонкой и упругой силой. Нет, это была не ярость, а что-то совсем иное. Мозг работал со скоростью компьютера, отдавая команды языку и телу. «Господи, будь рядом», — мысленно шепнул Алан и шагнул вперёд.
— Снимайте его! — походя бросил он суетившимся у костра парням и вплотную подошёл к старосте. — Непотребство творишь, Гаумади. Мерзкое это дело, и за то тебя жесточайше накажет Бог! Берегись гнева Всемогущего!
Староста вылупился на Алана, точно перед ним из каменистой земли вдруг вырос южный овощ хаобази.
— Кто таков? — взревел он пивным голосом. — Пшёл отсюда на хрен, пока тыкву не раздавили.
Алан надвинулся на него, с трудом преодолев искушение сдавить потную шею, пережать сонную артерию…
— Я человек божий, — твёрдо сказал он, — и никуда отсюда не двинусь, пока не прекратишь мальца мучить.
Староста едва ли не минуту сверлил его глазами, более всего напоминавшими две жёлтые пуговицы. Окружающий люд гудел, но не покуда вмешивался — видно, мудрость про батьку и пекло была известна и в этих краях.
— Твоё какое дело? — в конце концов презрительно бросил батька Гаумади. — Вали своей дорогой. Мой раб, что хочу, то с ним и делаю.
И не подкопаешься. Поганец в своём праве. В ладах с законом и с совестью, а за отсутствием таковой — с выводком местных богов.
Вспомнился недавний разговор со светлым держателем Гойдан-ри… остро нуждавшимся в боге справедливости. Раскалённые идолы Ги-Даорингу… чем вот это сельское развлечение лучше? И что бы тут сказал высокородный вельможа, убеждённый в допустимости рабства?
— Твой раб, говоришь? — медленно процедил он. — И почём же взял?
Глаза старосты растерянно мигнули. Впрочем, ненадолго.
— Хо! — в голосе появилось самодовольство, с которым обеспеченный человек взирает на всяких там бродяг без определённого места жительства. — Восемь дюжин серебряных докко за эту тварь выложил… Знать бы, каков ублюдок, и пяти не дал бы.
— Ублюдок, значит, — кивнул Алан на вытянувшееся мальчишеское тело. — Ну и зачем он тебе такой? А сделаем мы вот как. Я, пожалуй, куплю его. Не бойся, в накладе не останешься. Дам за него девять дюжин докко.
На старосту, похоже, снизошло редкое чувство — он поймал гармонию мира и теперь врастал в неё словно корни репейника в растрескавшийся камень руин. Алан понимал, что всё висит на волоске. Идея не то что безумная — самоубийственная.
Сейчас батька даст команду, на него набросятся всей сворой… и не отмахаешься от такой толпищи, никакое самбо не поможет… Как там говорилось в старинном фильме? Бритвой по горлу и в колодец? Нет,
