именно стране Бог вочеловечился, учил, умер и воскрес? Для тех, к кому шли проповедовать апостолы, Иудея была вполне реально существующей страной, туда при желании можно было добраться… А вы что скажете? Где-то там, за морями, за горами? Ну и воспримут как светлую сказочку, вовсе не связанную с реальностью. В том-то и суть, что Господь наш воплотился в конкретное время и в конкретном месте, и это настолько важно, что и в Символ Веры включено. Уберите эту конкретику — и Благая Весть моментально смешается со сказками и фантазиями.
— Вы преувеличиваете, батюшка, — стоял на своём Алан. — Для Европы и Средиземноморья это действительно так. Но я сильно сомневаюсь, что индусы, к которым пришёл апостол Фома, знали о существовании Иудеи. Для индейцев латинской Америки Иудея тоже была не менее сказочной землёй… это насчёт места. А что касается времени, то у архаичных народов время мыслится исключительно циклически. Посев-жатва-дожди-засуха… и так по новой, по кругу. Какая им разница, сколько именно лет прошло с Рождества Христова? Это совершенно второстепенный момент в проповеди.
— Не согласен, — хмыкнул священник. — Но ладно, поехали дальше. Есть гораздо более важные вещи. Допустим, кого-то вы убедили принять крещение. Да, вы, мирянин, можете в исключительных обстоятельствах крестить… Но дальше? У вас нет священного сана, вы не можете совершать Таинства. Как вы их будете причащать, исповедовать, венчать, соборовать? О какой богослужебной жизни может идти речь? Если пользоваться аналогиями, то вы похожи на человека, который приманил ребёнка сладкой конфетой, а после рассказывает ему сказки, потому что чем-то более существенным накормить не может. А ребёнок голоден…
— Вот именно! — перебил Алан. — На это и расчёт! Как только на объекте возникнут христианские общины, как только люди станут публично исповедовать свою веру — это моментально станет известно на «Солярисе». Ведётся же постоянная съёмка всех мало-мальски крупных городов… несколько сот спутников крутится. Эту информацию невозможно будет засекретить… шила в мешке не утаишь. И вот когда на Земле узнают, что там есть христиане, что они исповедуют своим Господом Сына Божьего Иисуса Христа — вот тут вам и прорыв блокады. Церковь — и наша, и католическая — просто не сможет не прийти туда. Иначе остаётся сказать, что мы предаём наших братьев по вере, то есть предаём и Христа. Они нас ждут, ждут священников со святыми дарами, ждут епископов, которые поставили бы там духовенство из местных — а мы их пошлём подальше? Сами же говорили в прошлом году — одно дело, когда там христиан нет, и совсем другое, когда есть!
— Не горячитесь так, Алаша, чай прольёте, — буркнул отец Александр. — Всё это с одной стороны понятно, но с другой… А что, если церковная реакция последует не сразу? Если пройдут годы, десятилетия? Ведь Церкви мало заявить, мол, хотим туда миссионерский десант заслать. Надо же и Мировой Совет проломить. Сами понимаете, какова задачка. Церковь и так год от году теряет влияние на политику… Ну а если Мировой Совет откажет категорически? Что тогда? Мировую христианскую революцию устраивать? Мир-то совсем в другую сторону движется… к Страшному Суду, а не к возрождению христианской государственности.
Отец Александр глядел на Алана с жалостью. Точно родитель, отказывающий пятилетнему карапузу в дорогущей модели звездолёта — с мигающими лампочками, серебристыми закрылками и ревущим на все свои четыре ватта моторчике. И детские чувства понятны, и реальность на кредитку давит.
— А теперь подумайте, — продолжил он, — что за эти долгие годы случится с вашими как бы христианскими общинами. Не имея должного окормления, без правильно организованной церковной жизни, они эволюционируют во что-то… малопонятное.
Одного «апостола Алана» на всех не хватит, неизбежно возникнут свои духовные лидеры, которые станут трактовать услышанное от вас по-своему… Это ж такой букет ересей расцветёт… и некому будет противостоять. Скорее всего, в итоге получится какой-то более-менее цельный вариант монотеизма… причём, я думаю, тяготеющий к исламу — он попроще всё же, без иудейских тонкостей. А от христианства останется лишь фразеология…
— Батюшка, я думал об этом, — помолчав, признал Алан. — Но знаете… может, вас это и шокирует… в общем, я думаю, что даже такой расклад — и то лучше нынешнего положения дел. В мире, который вообще не знает монотеизма, может, пускай хоть возникнет учение о Едином Боге… В конце-то концов карантин не вечен. Ну сто лет, ну двести… а блокада так и так будет прорвана. Слишком уж лакомый кусок. Это сейчас политикам хватило ума просчитать последствия и преодолеть искушение. А не факт, что их последователи окажутся мудрее. А уж идеологически раскрасить колонизацию — как нечего делать. Ура прогрессорству, установление общечеловеческих ценностей, преодоление дикости… И вот когда наши миссионеры там окажутся, лучше, чтобы почва была подготовлена. Ну да, там будут ереси. Но лучше уж их преодолевать… всё равно что перестроить неправильно сложенный бревенчатый сруб… это легче, чем заново рыть фундамент.
— И где вы набрались таких строительных познаний? — улыбнулся священник.
— А я готовлюсь, батюшка… Надо быть в курсе самых разных вещей. От военно-полевой хирургии до разведения овец.
— Только имейте в виду, — строго заявил отец Александр, — я вас на эту авантюру благословить не могу.
— У нас ещё будет время поспорить, — утешил его Алан.
Старик Иггуси долго думал о чём-то, покусывая губу. Потом, родив вопрос, глухо пробурчал:
— Вот говоришь ты, что не по воле этого Бога в мир беда вползла? Он, значит, не хотел такого? Но коли так, выходит, он слабый бог… и разумом слаб, потому что не предвидел, чем всё обернётся, и руками — не сумел, значит, всё быстренько исправить… Вот я прежде чем глину месить, подумаю хорошенько, годна ли… не многовато ли песка, не рядом ли с рекой собрана… а то ведь горшки трещинами пойдут.
А варит у старичка голова! С ним не то что с некоторыми в Хагорбайе, более всего интересовавшимися, каких именно служебных духов Господь создал, да в каком порядке, да какие дал им имена, да какова у них специализация… Горшечник зрит в корень…
— Видишь ли, дедушка, человек посложнее горшка будет. Когда Бог сотворил человека, то не таким его сделал, как всяких зверей да птиц. По Своему образу Он человека создал, и в каждом человеке этот образ есть. Кое-чем мы похожи на Истинного Бога. А знаешь чем? Свободой. Она, свобода, тоже ведь разной бывает.
Одно дело, когда ты сам себе хозяин, никто над тобой с плёткой не стоит. А другое — когда сам решаешь, делать или не делать, верить или не верить, любить или не любить… Такая свобода каждому дана, и мудрецу, и дурачку, и государю, и рабу, и старику, и младенцу… Так вот, первые люди, с которых род человеческий пошёл, дурно своей свободой распорядились, отсюда беда в мир и вползла…
Алану казалось, что говорит он весомо, убедительно — но, вслушавшись в молчание старика, понял: опять неудача. На сей раз перебрал с абстрактными идеями, надо было как-то попроще… Нет чтобы тихонько попросить Господа: «Вразуми… дай слова»…
— И что же сделал твой Бог, когда люди в пакости измазались? — недоверчиво спросил Иггуси.
— Вот что, дедушка, — ответил Алан, — расскажу я тебе сказку, а после растолкую…
Он неторопливо заговорил. Нелёгкая это работа — на ходу сочинять притчи, особенно с учётом местного менталитета. Домашние заготовки тут не пригодились.
То, что он напридумывал, готовясь к миссии, оказалось подобно горшку из речной глины — как сказал бы вот этот дедуля. Одно дело изучать здешнюю культуру с высоты нескольких сот километров, и совсем другое — окунуться в неё с головой. А взять какую-нибудь евангельскую и своими словами переложить — тоже не годилось.
Те-то, евангельские, прочно завязаны на палестинские реалии, на Ветхий Завет, и слушатели Христа прекрасно все намёки понимали. А здесь… Мир сплошного политеизма… Но ведь должны найтись и для них слова, должны… Такие же люди, ничуть не глупее древних иудеев, и сердца у них не твёрже…
Краем глаза он видел, как вошла во двор тётушка Саумари, молча остановилась у крыльца, сложив на груди дотемна загорелые, покрытые сеточкой мельчайших морщин руки. Ну, головомойка обеспечена, понял Алан. Ведь и в самом деле обещал старухе «богословский карантин». Но не прерывать же рассказ. И он говорил, говорил, стараясь ловить реакцию старого горшечника.
— Ну вот что, — терпение тётушки Саумари, видимо, лопнуло как проткнутый ржавым гвоздём воздушный шарик. — Поговорили, и будет. Рано тебе, Аалану, из дома выползать, только раны
