— Да, садитесь.
— Спасибо.
Предположения подтверждались. Р. Джонс научился читать по лицам, иначе в большом городе не прокрутишься, и понял, что девушка — не из щучек.
У Джоан Валентайн были пшенично-золотистые волосы и глаза того самого цвета, какой мы видим в зимнем небе, когда солнце освещает морозный мир. Сверкал в них и морозец, Джоан много вынесла, а испытания, по меньшей мере, создают вокруг нас стенку. Синева могла обрести атласный оттенок Средиземного моря, мурлыкающего у французских селений, могла — но не для всякого. Сейчас Джоан глядела просто, прямо, с вызовом, и казалась именно такой, какой была — и сдержанной, и беззаботной. Она тоже умела читать по лицам.
— У вас ко мне какое-то дело? — осведомилась она.
— Да, — отвечал гость. — Да… мисс Валентайн, поймите, я не хотел бы оскорбить вас.
Джоан подняла бровь. На мгновение ей показалось, что незнакомец напился.
— Что, что?
— Сейчас объясню. Я пришел к вам, — Р. Джонс становился все деликатней, — по исключительно неприятному делу. Для друга, только для друга… Надо человеку помочь…
Оставив прежние мысли, Джоан предположила, что этот толстый субъект собирает пожертвования.
— Меня просил зайти к вам Фредерик Трипвуд.
— Кто?
— Вы с ним не знакомы. Когда вы играли на сцене, он несколько раз писал вам. Может быть, вы не помните?
— Да, не помню.
— Может быть, вы уничтожили письма?
— Конечно, я писем не храню. А что?
— Видите ли, Фредерик Трипвуд собрался жениться и опасается… э…
— Что я его буду шантажировать? — спокойно и грозно спросила Джоан.
— Ну, что вы! Дорогая мисс Валентайн!.. Джоан встала. Беседа явно подошла к концу.
— Передайте мистеру Трипвуду, — сказала она, — чтобы он не беспокоился. Опасности нет.
— Конечно, конечно, конечно! Так я и думал. Значит, передать, что письма выброшены?
— Да. До свиданья.
— До свиданья, мисс Валентайн.
Дверь закрылась, Р. Джонс остался в полной темноте, но не захотел вернуться, чтобы Джоан ее не приоткрыла. Он был рад, что унес ноги. Его часто встречали неприветливо, и все-таки во взгляде этой барышни было что-то особенно неприятное. Насчет писем он ей поверил, хотя и собирался сказать Фредди, что едва-едва справился с делом, истратив 500 фунтов. Но это — так, деловая мелочь.
Когда он добрался до последней ступеньки, внизу позвонили; и внезапное озарение побудило его мгновенно взобраться наверх, почти к самой двери. Там, в углу площадки, он притаился.
Внизу раздался женский голос.
— Мисс Валентайн дома?
— Дома, только занята.
— Скажите ей, пожалуйста, что к ней пришла мисс Питерc. Эйлин Питерc.
Р. Джонс вцепился в перильца. Он все понял. Людям доверять нельзя. Вот, он ей поверил, а она все время играла свою хитрую игру. Ну и девица! Пригласила эту невесту, а теперь посмотрит, кто больше даст. Если бы не счастливый случай, Фредди и его Эйлин оказались бы на аукционе. Он знал такой трюк, им пользовался, но чтобы особа женского пола… Времена, однако, пошли!
Думая все это, он отступал к стене, в самый угол. Дверь открылась. Служанка сказала:
— Ой, он ушел!
— Да. А что?
— Там к вам одна дама, мисс Питерc.
— Пускай зайдет.
Служанка, человек простой, крикнула вниз:
— Она говорит, идите!
По лестнице зацокали каблучки. Потом послышались голоса:
— Эйлин, что случилось?
— Джоан, я не помешала?
— Нет-нет. Заходи. Просто очень поздно. Что-нибудь случилось?
Дверь захлопнулась, служанка нырнула во тьму, Р. Джонс осторожно пополз вниз. Он совсем растерялся. По-видимому, Джоан — не щучка, они давно знакомы. Ничего не понять!
Поступью индейца он снова подкрался к двери и обнаружил, что слышимость — прекрасная.
Тем временем Эйлин, уже в комнате, быстро успокаивалась от одного присутствия Джоан. Надо сказать, та глядела теперь совсем иначе, мягче, хотя к мягкости примешивалось не только сострадание, но и снисхождение. Жизнь компенсирует свои удары тем, что их жертвы обретают способность смотреть снисходительно, если не презрительно на мелкие горести счастливцев. Джоан помнила, что ей вечно приходилось утешать и защищать подругу; кротость притягивала мелкие стрелы судьбы, и людям определенного типа хотелось стать ей щитом. Именно это желание лишило сна Джорджа Эмерсона, а сейчас шевельнулось в Джоан! Она, считавшая счастливым тот день, когда удавалось заплатить за жилье, чувствовала, что все ее заботы — ерунда, перед заботами гостьи. Вероятно, та потеряла брошку или кто-то был с ней невежлив, но ведь для нее это — трагедия. В сущности, беда, как и красота — субъективна, и для Эйлин утрата брошки значит больше, чем для нее, Джоан, утрата той жизни, когда ты не подголадываешь.
— Что с тобой? — спросила хозяйка. — Садись и расскажи мне.
Эйлин села и огляделась. Самый вид комнаты успокоил ее, как успокаивает нашу странную душу зрелище чужих несчастий. Она не могла бы изложить свои мысли, но получалось, что есть беды похуже дурного пищеварения. Окинув взглядом вытертый ковер, старые обои, несвежие занавески, она даже смутилась.
— Да ничего, — сказала она. — Наверное, расстроилась по пустякам.
— Ну, расскажи пустяки, — предложила Джоан.
— Понимаешь, папа…
— Опять на тебя кричал?
— Не совсем на меня. Скорее, при мне.
Джоан стало полегче. Она вспомнила, что парижские шляпки и дорогие костюмы связаны с большими неудобствами. Сама она хотя бы свободна. Может быть, ей не к лицу одежды из лондонской лавки, но никому не придет в голову сорвать на ней гнев.
— Ужас какой! — сказала она. — Как же это было?
Повторив для порядка, что «это» — пустяки, Эйлин поведала подруге недавние события. Подруга слушала ее, подавляя желание хихикнуть. Она не понимала, что для мистера Питерса какой-то древний жук — дороже бриллиантового ожерелья. Однако последняя фраза привлекла ее внимание.
— Папа говорит, — сказала Эйлин, — что не пожалеет за него тысячи фунтов.
— Он пошутил? — проверила Джоан.
— Ну, что ты!
— Тысячу фунтов!
— Для него это не так много. Он давал своему университету по сто тысяч долларов в год.
— За какого-то скарабея?
— Ты не понимаешь, он просто на них помешан. Это же коллекция! В газетах вечно пишут о людях, которые платят дикие деньги за всякую чепуху.
Приникнув ухом к двери, Р. Джонс жадно впитывал ее слова; но отскочил, когда где-то выше
