красть то, что больше никому на фиг не нужно?! Очки! Дорожные чеки! На хуя?! Чувствую, наука не пойдет мне впрок. Я будто покойный отец Флэнаган, глава колонии «Город для парней», верю, что нет на свете плохих мальчиков [194].
Все написанное пришлю тебе, как обзаведусь машинкой — дней через десять обещали прислать из Нью-Йорка.
С бухлом надо завязывать, а то руки трясутся, писать не могу.
Люблю, Билл
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Лима]
Воскресенье, 30 мая [1953 г.]
Дорогой Аллен!
Проснулся сегодня в постели с честным мальчиком. Все ценное — или то, что от него осталось, — на месте. Между прочим, парнишку я без фонаря отыскал (ага, фонарь у меня неделю назад тоже стащили).
Как-то изучал я дзен-буддизм. По-моему, «вспышки просветления» — это то, к чему и стремится писатель, однако между нами и фактом всегда что-то стоит (слова, наверное). Суть битника — и в самом деле смирение, навязанная добродетель, которую, пока не припрет, никто не проявит.
Твоя поэма мне нравится [195]. Я сам думал написать рассказ о мудреце, вернувшемся с горы, о забулдыге и педофиле. Историю-воспоминание: мудрец томится в тюремной камере, жаждет раскрыть душу. Фишка в том, что старый извращенец, севший в тюрягу за совращение малолетних, может оказаться мудрецом. Quien sabe? Я точно не знаю. С возрастом, похоже, превращаюсь в ребенка: все меньше sabe, все меньше мудрости, осторожности, зрелости…
Вот, в памяти промелькнуло: показываю бой с тенью пареньку в перуанском кабаке («У тебя осталась хоть капля достоинства? Вижу, что нет»), заигрываю с тринадцатилетним мальчишкой на глазах у его же отца, братьев и дядьев, притаскиваю в дом двух юных оборванцев. (Совсем сопливых — это я помню.) Проснулся, а руки и вообще все тело пахнет юностью.
Слушай я своего психоаналитика, перестал бы гоняться за юными попками и работал бы старшим преподавателем в каком-нибудь универе, насиживая себе рак простаты (врач в Панаме толком не вылечил мне задницу; засужу гада) и принимая реальность.
Ну уж нет, доживу до восьмидесяти и буду показывать приемы дзюдо какому-нибудь пареньку в каком-нибудь перуанском кабаке. Как сказал Поэт: «Боже упаси меня от рассудочных дум» (Йейтс, «Молитва поэта» [196]).
Работаю над материалом по яхе и на этой неделе отправлю тебе страниц двадцать. Сколько растленных мальчиков в моем повествовании выдержит (и выдержит ли вообще) общественность, решай сам.
Джек сбрендил. Зажрался. Публикации с неба не падают! Если кто-то хочет издать «На дороге», он должен хвататься за эту возможность зубами, как голодная щука! […] Поздравь от меня Лю с предстоящим рождением первенца. А мне надо работать над письмами яхе.
Всегда твой,
люблю,
Билл
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Лима]
5 июня 1953 г.
Дорогой Аллен!
Посылаю тебе наработки по теме поисков яхе. Материал ужасно сырой, необходимо править и править. Коротко напишу об Эквадоре, Лиме и перуанских джунглях (если получится в них забуриться). Я будто превратился в живое наглядное пособие по тропическим болячкам. Гигиена, гигиена! Следить за ней надо. У меня какая-то странная форма дизентерии и хрипы в груди. Док сказал, последнее — повод провериться. Дожидаюсь теперь результатов рентгена.
Решай сам, сладкий мой, что показать или сказать издателю.
Последнее время живу тихо. А что ты хочешь, когда в теле столько болезней, да еще жопа раскурочена панамским докторишкой-чурканом.
Здесь я задерживаться не собираюсь. Сегодня спрошу дока: готов я или нет для подвигов, то бишь идти дальше в джунгли? Если нет — еду назад через Панаму, где скажу пару ласковых тому доктору и заодно подам в суд на компанию «Авианка» за ошибку в туристической карте. С этих чурканов-недоучек содрать планирую хотя бы баксов пятьсот. На обратном пути загляну и в Мехико. Да, Хурадо вышел сухим из воды, снова сподобился приземлиться на лапы, котяра жирный. Пацанам привет.
Люблю, Билл
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Лима]
6 июня 1953 г.
Дорогой Аллен!
К добру ли, к худу ли, но в джунгли я иду. Тубика не нашли, док говорит, причина хрипов — старые спайки, которые у меня еще с детства. Меня преследует призрак Билли Брэдшинкеля [197]. И ностальгия по Штатам замучила, накрывает воспоминаниями: как я был самым дешевым воришкой в Нью-Йорке, как мы с Филом Уайтом сперли ключ от кладовки у паренька-матросика, притащили его грязное белье к себе домой, и я нюхал его носовые платки, пытаясь определить, обструханы они или нет, и вспышки похоти при этом сверкали у меня в мозгу сквозь туман опьянения джанком. Ah ma folle jeunesse! [198]
Эквадорский альманах:
Эсмеральдас
Жарко и влажно, будто в бане. Стервятники поедают тушу свиньи на главной дороге; куда глаз ни кинь — ниггеры чешут себе яйца.
Полиция Лас-Плайяса
Ты, наверняка, помнишь, как меня в Лас-Плайясе арестовали, когда увидели на берегу в момент швартовки пробкового плота. Полиция заподозрила во мне перуанского шпиона. При мне были мальчик и зубная щетка. (Путешествую налегке, беру только самое необходимое.) Иссушенный лик диктата, изъеденного раковой опухолью. Эквадор погибает. «Довольно мне следовать за меркнущей звездой» [199]. Пусть победит Перу, облагородит тюрьмы, так чтобы заключение сделалось приятным.
Гуаякуил
Каждое утро по улицам разносится крик мальчуганов, продающих сигареты: «Лу-у-укиз, лу-у- укиз!» [200], что значит: «Кому «Лакиз»?» Переживаю истинный кошмар застоя. И через сто лет мальчуганы будут ходить по улицам, вопя: «Лу-у-укиз!» Боюсь застрять в этом месте, и страх пристал ко мне, как трусы к вспотевшей жопе. Ужасное, болезненное чувство окончательного упадка.
Перу
В небе над Перу кружат стервятники и опускаются на крыши домов. Небо вечерами здесь необычного фиолетового оттенка, а сам вечер длится несколько часов. У всех местных активный тубик либо же старые спайки.
Я живу в брошенной лавке на окраине города, среди развалин.
В любое время суток местные срут подменами. Сортиры, судя по всему, тут не в чести. Говно, размазанное по стенам; огромные парки; открытые пространства; стервятники кружат в фиолетовом небе; юноши харкают кровью на улицах. Интересные монументы; первый — какому-то Навезу, голые мальчики с крылышками гуськом вьются вокруг поставленной торчком елды… Ну вы даете, мистер Чавез! На
