поместится средних размеров Микки Маус, так что дело, можно сказать, в шляпе. Ну что, есть изъяны в данном сценарии?
— Ни одного.
— По-моему, тоже. Верные деньги. Повтори-ка, мне это приятно слышать, — ты дашь…
— Две тысячи фунтов.
— Две тысячи фунтов… — прошептал Реджи, растягивая слоги.
— Что за вопрос? Конечно, дам.
— Не говори ты просто «дам»! Лучше лишний раз произнеси: «две тысячи фунтов». Это звучит словно чудесная музыка. Понимаешь, с двумя тысячами в Голливуде я любого заткну за пояс.
— Любого?
— Ну да. Меньше чем через год у меня появится собственный дом. Две тысячи фунтов! А ты не мог бы это напеть? Хочется послушать, как будет звучать в виде песни.
Глава XVIII
Вероятно, за исключением некоторых марок сигарет, от одной затяжки которых, как обещает реклама, недельный покойник выскакивает из могилы и начинает отплясывать ча-ча-ча, ничто так не поднимает девичий дух, как примирение с возлюбленным. Когда Гертруда Батгервик после ужина забежала в каюту за носовым платком, она почти порхала по воздуху, насколько это возможно для человека, который весит сто тридцать три фунта в купальнике благодаря регулярной закалке хоккеем и другими видами спорта на свежем воздухе. От полуденных грез, сдобренных теплой ванной с морской водой и порцией высококалорийной пищи, щеки у нее разрумянились. Походка обрела упругость, глаза сияли. Казалось, ее переполняет восторг.
Альберт Пизмарч, которого она застала за утренней уборкой, был совершенно в другом настроении. Он часто-часто дышал, лицо осунулось, в глазах читалась тревога, как будто он только что выглянул в иллюминатор и увидел айсберг, а на нем свою мать, разыскивающую очки.
Вид у него был до того загнанный, что Гертруда сочла своим долгом спросить, что случилось. Она была потрясена до глубины души. До сего момента если стюард и не светился, то, по крайней, мере, производил впечатление человека приветливого и относительно жизнерадостного. Сейчас перед ней стоял новый, незнакомый Альберт Пизмарч, на душе у которого явственно скребли кошки.
— Что с вами? — спросила она. Альберт Пизмарч горестно вздохнул.
— Вы ничем не поможете, мисс, — ответил он, подбирая с пола туфлю, дыша на нее и засовывая в стенной шкаф.
— У вас неприятности?
— Да, мисс.
— Вы уверены, что я ничего не могу сделать?
— Уверен, мисс. Это судьба, — произнес Альберт Пизмарч и мрачно прошествовал в ванную, чтобы сложить полотенца.
Гертруда неуверенно топталась в дверях. Она нашла носовой платок, однако голос совести ей подсказывал, что так просто взять и уйти, оставив несчастного один на один с его бедами, было бы бесчеловечно. По всей очевидности, жизнь Альберта Пизмарча полна страданий и невзгод,[68] и любой человек, который изучал в школе стихи Вальтера Скотта, знает назубок, в чем в таких случаях предназначение женщины. Добрая от природы, Гертруда Баттвервик сегодня была на пике душевного подъема, и роль ангела-хранителя казалась ей особо заманчивой.
И пока она стояла в нерешительности, стюард внезапно громко простонал. Сомневаться не приходилось, это был признак агонии. Гертруда решила остаться и, в крайнем случае, оказать первую помощь, хоть и слышала, что ничем не может помочь.
— Что вы сказали? — спросила она, когда стюард опять возник в поле ее зрения.
— Когда, мисс?
— Мне послышалось, вы что-то сказали.
— В ванной?
— Да.
— То, что я бандольеро, мисс, — по-прежнему мрачно ответил Альберт Пизмарч.
Гертруда растерялась. Слово показалось ей смутно знакомым, но она не могла припомнить, что это такое.
— Бандольеро?
— Да, мисс.
— Кто это?
— Признаться, мисс, я не совсем уверен. По-видимому, что-то вроде испанского разбойника.
Гертруду озарило.
— Вы, наверное, имеете в виду песню? Ну, конечно. Как я сразу не догадалась. Это же любимая песня мистера Бодкина. Я знаю ее наизусть.
Под влиянием эмоций, вырвавшихся наружу, лицо Альберта Пизмарча перекосилось.
— Завидую вам, мисс, — изрек он скорбно. — А я вот постоянно забываю второй куплет.
Гертруда опять растерялась:
— Вы из-за этого так расстроены?
— Да, мисс.
— Но ведь забытый куплет можно промычать, на худой конец.
— Это не дело, мисс. Мычание не удовлетворит запросы публики. Я должен спеть.
— Вы хотите сказать, перед зрителями?
— Да, мисс. Сегодня вечером на концерте во втором классе. Этим вечером, часиков этак в десять, я буду стоять на подмостках в салоне второго класса и исполнять свой долг. А как мне его исполнять, когда я даже название не способен выговорить, не говоря уж о том, чтобы разучить второй куплет. Так вы говорите, песня называется не «Бандольеро»?..
— Да, уверена.
— А как правильно: «бандоль-еро» или «бандо-лэро»?
— Попробуйте и так, и так.
Альберт Пизмарч опять горестно вздохнул:
— Интересно, мисс, вы когда-нибудь задумывались о неисповедимых путях Судьбы? Об этом, право, стоит подумать. Отчего я сейчас в такой ситуации — должен петь со сцены не то «бандольеро», не то «бандолэро»? А оттого, что некоему джентльмену по фамилии Дж. Г. Гарджес стукнуло в голову купить билет на наш корабль.
— Честно говоря, не очень понимаю.
— И неудивительно, — сказал Альберт Пизмарч мрачно, но не без удовлетворения. — Однако если вы будете слушать внимательно, то сами убедитесь: в этом нет ничего сложного, все проще простого. Не будь мистера Дж. Г. Гарджеса на судне, я бы не оказался в таком положении. Если вы подробно проанализируете сопутствующие события — назовите это, если угодно, стечением обстоятельств, — приведшие к тому, что он отправился в плавание именно в этот конкретный момент… это поможет вам осознать, что мы лишь беззащитные мальки в когтях беспощадного…
— Кто такой мистер Гарджес?
— Пассажир второго класса, мисс. Больше ничего не знаю, он для меня всего лишь имя. При этом он бродит где-то рядом, во втором классе, и заметьте, мисс, всему виной злой рок. Возьмем простейший аспект. Представьте, что Дж. Г. Гарджес в младенчестве заболел крупом или корью или чем-нибудь в этом духе… Допускаете такую возможность, мисс?
— Вполне.
— Хорошо. Пойдем дальше. Представьте, что болезнь оказалась смертельной. Плыл бы он сейчас на корабле? Как вы считаете, мисс?
