него, постоянно пихаемые внутрь Альбертами Пизмарчами.
А в конце плавания, заметьте, этому типу еще придется давать чаевые.
Погруженный в горькие раздумья, он налетел на Реджи Теннисона.
— А, это ты, — сказал Реджи.
Монти мог бы возразить, что перед ним уже не Бодкин, поскольку после того, что с ним сотворил Альберт Пизмарч, от прежнего Бодкина осталась одна кожура или шелуха. Но он не был расположен к метафизическому полету фантазии, и согласился, что это он.
— А я как раз иду к тебе.
— Да?
— Хотел справиться, уговорила ли тебя Фуксия насчет Голливуда. Видел ее?
— Видел.
— И как, уговорила?
— Нет.
Реджи кивнул:
— Так я и думал. В этой голливудской приманке все-таки есть что-то сомнительное. Я бы все отдал, лишь бы попасть на киностудию. Амброз — то же самое. А перед тобой все ползают на коленях, умоляют попробовать себя в новом качестве, а ты нос воротишь. Ирония судьбы. Но такова реальность. Ты уже виделся с Гертурдой?
— Еще нет.
— Я уладил твое дельце.
— Знаю. Получил от нее записку.
— Теперь все в полном порядке.
— О, да.
Реджи взяла легкая досада. Другой человек сказал бы себе: к чему слова благодарности, он просто рад был помочь, но все-таки хотелось, чтобы его добрые дела сыскали хоть толику признательности.
— Не видно, чтобы ты сиял как медный пятак, — заметил он.
— Реджи, — сказал Монти, — случилось непоправимое. Фуксия унесла мышь Гертруды.
— Мышь?
— Ну да.
— Белую мышь?
— Микки Мауса. Помнишь Микки Мауса, которого я подарил ей, а она вернула назад…
— Ах, вот оно что! — Реджи покачал головой. — Старик, ты совершенно напрасно отдал Фуксии Гертрудину мышь.
Монти возвел глаза к потолку, словно умоляя небеса удержать его от крайностей.
— Я не отдавал!
— Но она у нее.
— Верно.
— Расскажи по-человечески, — попросил Реджи. — Пока звучит как-то сумбурно.
Но и в полном виде повествование не внушало оптимизма. Реджи показалось, что его друг здорово влип. Он так и сказал.
— Самое лучшее — изъять мышь у Фуксии, — предложил он.
— Совершенно верно, — одобрил Монти. Независимо от друга он пришел к такому же выводу.
— Если Гертруда увидит у нее мышь…
— Ага, — поддакнул Монти.
— Она…
— Ага, — поддакнул Монти.
От нетерпения Реджи прицокнул языком:
— Ты должен действовать, приятель, а не быть мокрой курицей. Я бы на твоем месте незамедлительно установил с ней связь.
— Но у меня свидание с Гертрудой в библиотеке.
— М-да, с тобой каши не сваришь. Кстати, что ты скажешь Гертруде, если она спросит про мышь?
— Не знаю…
— А кто должен знать? Слушай. Ты скажешь ей вот что. Нет, — сказал Реджи, поразмыслив минутку, — не пойдет. А если так? Нет, тоже не пойдет. Вот что, найди какое-нибудь укромное местечко и придумай что-нибудь вразумительное.
Дав этот дельный совет, Реджи Теннисон удалился. Вдруг ему вспомнилось, что, захлопотавшись, он так и не сыграл с Мейбл в шашки.
А Монти поплелся в библиотеку.
В библиотеке было пусто. Гертруда еще не пришла на рандеву, а даже самые стойкие затворники — дамы с вязанием и сочинители посланий на открытках — дрогнули и постыдно выползли на воздух понежиться на солнышке. Плюхнувшись в мягкое кресло, Монти стиснул голову руками, приводя мысли в порядок, и, собрав волю в кулак, стал сосредоточенно обдумывать план действия.
Мышь… Каким образом ее заполучить?
Задача была непростой. Это самоочевидно. Если Монти когда-либо доводилось видеть любовь с первого взгляда, так это тогда, когда Фуксия Флокс появилась у него на пороге и взгляд ее упал на мышь. Ошибки быть не могло, в ней вспыхнула страсть. Теперь, когда мышь послала ей сама Фортуна при содействии своего баловня Альберта, — сможет ли она с ней расстаться?
Монти боялся, что нет. Всем своим поведением она напоминала девушку, из когтей которой вырвать мышь весьма и весьма затруднительно, раз уж она прикипела к ней всем сердцем. Единственное…
Да, такой вариант вполне реален. Говорят, у женщин есть совесть, у матери на коленях или где-то еще их обучают основам этики. Если с ней поговорить по душам и заострить ее внимание на том, что, принимая Микки Мауса из рук Альберта Пизмарча, которого, как она прекрасно сознавала, никто не уполномочивал делать такие подарки, она совершила нечто граничащее с серьезной кражей, быть может, она согласится вернуть вещь, полученную в обход закона. Конечно, многое зависит от того, насколько жизнь в Голливуде повлияла на восприятие добра и зла. Если сильно, то все потеряно. Если не так уж сильно, призыв к лучшим чувствам наверняка…
Но тут рядом с ним раздался голос, прервав его размышления в тот самый момент, когда мысли стали обретать некие контуры.
— Привет, Монти.
Он рассеянно поднял глаза.
— Привет, — поздоровался он.
Если бы Монти Бодкину кто-то сказал (скажем, утром во время бритья), что солнце не успеет закатиться, как он не обрадуется Гертруде Баттервик, он бы подумал, что говорящий по своим умственным способностям принадлежит к той же категории, что и Альберт Пизмарч. Однако сейчас, заглянув Гертруде в глаза, он не почувствовал душевного трепета. При нынешних обстоятельствах она скорее была препятствием, выросшим между ним самим и стоящей перед ним задачей — взять Фуксию на абордаж и выцарапать мышь у нее из глотки. Ему хотелось еще подумать и совсем не хотелось разговаривать, пусть даже с самой божественной представительницей прекрасного пола.
Гертруда смотрела нежно. Муки совести сделали ее податливой, как пластилин. Даже ребенок мог бы сейчас увести у нее из-под носа хоккейный мяч.
— Какое прекрасное утро!
— Угу.
— Ты получил записку?
— Угу.
В сияющих глазах Гертруды мелькнула тень беспокойства. Единение двух сердец представлялось ей как-то иначе — в смете не предусматривался Монти апатичный, Монти хмурый, Монти, который выглядел так, словно умелый чучельник набил его опилками. Она ожидала увидеть нечто искрометное, журчащее и слегка подпрыгивающее от счастья. А что если, — спрашивала она себя, — он ее не простил?
