— Чего там, жмите!
— Я горд, мистер Боффин! Я потрясен.
— Спасибо, стариканчик.
— Ваш пример меня вдохновлял. У вас действительно тромбоз сердца и эмфизема легких?
— А то!
— И как-то была температура 43,5°?
— Два раза.
Сэр Эйлмер вздохнул.
— Я выше 41° не поднимался. Джо Боффин похлопал его по плечу.
— Тоже неплохо, — сказал он. — А что, вполне.
— Прошу прощения, — послышался голос, и седой джентльмен, которого сэр Эйлмер назвал Рамбелоу, появился перед ними. Из-за его плеча выглядывали другие. Все очень волновались.
— Простите, мой дорогой, что вмешиваюсь в беседу, но мне послышалась…
— Нам всем послышалась, — поддержал его хор.
— …фамилия «Боффин». Может ли быть, что передо мной сам
— Ну!
— Тот, который лежал у Луки?
— Тот самый.
Седовласый джентльмен смущенно хихикнул.
— Тогда… не разрешите ли нам с друзьями… выразить свое… э… Мы вам помешали, я понимаю, но искреннее восхищение… Вероятно, оно вам не в новость… людей не удержишь… Мы совершенно вам незнакомы…
— Да ладно, старикаша, чего там! Я фанатов люблю.
— Тогда разрешите представиться. Лорд Рамбелоу. А это — мои друзья: герцог Маллский, маркиз Пекэм, лорд Перси…
— Здрась, зрась. Идите к нам, старички. Это моя племянница, мисс Первис.
— Мы счастливы…
— Вот он на ней женится.
— Поздравляем, поздравляем!
— А это… его дядя Эйлмер.
Все повернулись к генерал-майору. Лорд Рамбелоу почтительно произнес:
— Поздравляю вас, мой дорогой. Какая честь! — он немного смутился. — А мы вот как раз говорили, что редко вас видим. Герцог хотел спросить, не согласитесь ли вы вступить в наш клуб… такой, знаете, небольшой… Но избранный, весьма избранный…
— Почту за честь.
— Без вас он как-то неполон. Значит, вы согласны? Превосходно! Замечательно! Не загляните ли сегодня вечерком? Мистер Боффин вряд ли снизойдет… Дядя Джо похлопал его по плечу.
— А чего? Я человек не гордый. Со всем нашим удовольствием.
— Не знаю, что и сказать…
— Мы польщены…
— Какая честь!
— Да я вот был шафером у одного с простым дерматитом!
— Поразительно! Словом, ждем вас сегодня. У нас есть легочный бальзам, пальчики оближешь. Вообще, погреб неплохой.
Все умолкли, ибо дядя Джо, расстегнув жилет, показывал герцогу шрам от первой операции. Сэр Эйлмер заметил, что в его руку что-то вкладывают.
— А? — спросил он. — Что? Что такое?
— Бумага, — ответил Фредди. — Старая добрая бумага. Подпиши вот тут, где мой палец.
— Э? А? О, понятно! Так, так, так… — сказал генерал, ставя свою подпись.
— Спасибо, дядя!
— Не за что, не за что. Прости, но теперь я занят. Уведи свою невесту и дай ей минеральной воды.
И, отстранив Мортимера, предлагающего ему колоду карт, он присоединился к обществу. Фредди пылко обнял Аннабеллу. Фокусник подкрутил усы, вынул из ее волос несколько флагов и, махнув рукой, вышел.
ОДА КОЛЛЕДЖУ
За четверть столетия до начала этой истории одного богатого мизантропа посетила замечательная мысль. Ему пришло в голову увековечить память о себе, а заодно отравить существование отдельным представителям человеческого рода. С этой целью он завещал часть своего состояния на проведение ежегодного поэтического конкурса в колледже святого Августина среди учеников шестого класса. Тема — на усмотрение директора. Кроме того, добавил завещатель (так и слышно, как он довольно посмеивается себе под нос), в конкурсе должны участвовать все шестиклассники до единого. Затем он умер. Люди уходят, но зло, сделанное ими, остается в этом мире — год за годом от завещания безнадежно страдали все новые и новые поэты поневоле. Конечно, всегда находились один-два чудака, радовавшиеся спросу на их сонеты и оды.
Эта история о том, как двадцать семь лет спустя оковы пали.
Косвенной причиной перемен послужил выпускник Рейнолдс. Однажды Смит, краса и гордость шестого класса, зашел навестить Рейнолдса в лазарет, где он лежал, оправляясь от кори.
— Вот это да, — отметил этот джентльмен, с завистью оглядывая палату, — а ты тут здорово устроился.
— Недурно, правда? Присаживайся. Что нового?
— Ничего особенного. Ты, наверное, слышал — мы обыграли Мэрилбон.[49]
— Слышал. Еще что-нибудь?
— Поэтический конкурс, — без всякого энтузиазма вспомнил Смит. Смит не был поэтом.
Рейнолдс заметно оживился. Из всех ролей, что он примерял на себя (а примерил он их, сказать по правде, немало), роль стихотворца была ему особенно мила. Он страстно желал видеть свои строки в печати, а потому взял за правило посылать их в различные периодические издания, впрочем, без всякого результата, если не считать ужасно длинных конвертов с отказами, которые ему вручали за обедом. Смущаясь и краснея, он как можно быстрее прятал эти конверты.
— Какая в этом году тема? — спросил он.
— Колледж. Вот уж ничего глупее придумать не могли!
— Для оды лучшей темы не найти. Вот был бы я в шестом классе.
— Был бы я в лазарете… — в тон ему ответил Смит. И тут Рейнольдса осенило.
— Слушай, Смит, — сказал он, — хочешь, я напишу тебе стих, а ты отдашь его на конкурс? Если он получит приз…
— Не получит, — перебил Смит, — у нас Роджерс явный фаворит.
— Если он получит приз, — с нажимом повторил Рейнольдс, — ты расскажешь обо всем Старикану. Он, конечно, поругается малость, но тут уж ничего не поделаешь. Как тебе, к примеру, такое начало?
