старался ободриться и начал было себя рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор его, свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость… вдруг вошла графиня, и смущение овладело мною пуще прежнего… Они, чтоб дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии'.
При выяснении отношений в свете можно было прибегнуть и к выражениям достаточно резким и оскорбительным по существу — но не по форме. Даже в этих случаях неизменно использовались вежливые формы ('извольте', 'соблаговолите', 'будьте любезны' и пр.), и очень выручал французский язык с его округленными и изящными формулами.
Этикет с его подробной регламентацией избавлял человека от опасности оказаться в неловком положении или быть неправильно понятым. Заранее было известно, как и кому кланяться, как и о чем разговаривать, как ухаживать и делать предложение, как говорить комплименты, как учтиво благодарить (Печорин замечал, что у всякого воспитанного человека в запасе всегда было несколько готовых фраз для таких случаев). На все были свои навыки и правила, и воспитанный человек делал это 'на автомате'.
Вообще, чем выше на социальной лестнице стоял человек и чем лучше он был воспитан, тем проще и естественнее он держался. Ему нечего и некому было доказывать. Он был самодостаточен. Напыщенность и жеманство считались качествами, безусловно, вульгарными. В Сибири декабрист князь С. Г Волконский умел быть своим и в салоне своей жены, и в обществе мужиков на местном базаре (с которыми любил поговорить 'за жизнь'), и в подобной способности быть одинаково естественным в любой житейской ситуации Ю. М. Лотман справедливо видел 'одно из вершинных проявлений русской культуры'.
Отсюда проистекало еще одно качество: умение воспринимать все происходящее как данность; не суетиться и не опускаться до грубости, склок, выяснения отношений и пр.
Не существовало такой неловкости, которую нельзя было бы загладить самообладанием и спокойствием. Дама, с которой во время бала упало нижнее белье, спокойно перешагнула через него и продолжала танцевать дальше, словно происшедшее не имело к ней никакого отношения. Известная графиня А. Ф. Закревская, у которой во время обеда из чрезмерно декольтированного платья выпала — прямо в тарелку — грудь, совершенно хладнокровно и даже едва ли не продолжая светский разговор, обтерлась салфеткой и поправила беспорядок в одежде. И хотя все окружающие заметили ее конфуз, именно как конфуз-то его и не восприняли. Для особы менее светской и воспитанной подобные неприятности могли стать источником серьезных психологических комплексов.
В целом дворянское воспитание подчинялось двум девизам: 'Не быть, а казаться' и 'Ничего слишком'.
Именно поэтому чрезмерная религиозность, ученость или патриотизм создавали репутацию ханжи, педанта, 'экзальтированной головы', в то время как ценились здравый смысл и умеренность — и вот еще одна причина, почему так медленно водворялось в дворянстве серьезное образование.
Конечно, во всей этой системе было маловато естественности, но именно отсутствием таковой культурное растение и отличается от дичка.
И что бы в итоге ни вырастало ('что выросло — то выросло'), но смотреть на дворянина и общаться с ним было всегда приятно. Он нипочем не показывал, что на самом деле о вас думает, был до конца ровен, предупредителен и приветлив, разве что, как Павел Петрович Кирсанов, подносил время от времени к лицу наодеколоненный платочек.
XVIII. 'Этикетное' воспитание
Обучать дворянского недоросля всем мелочам повседневного этикетного поведения должны были гувернеры и только при их отсутствии — родители. А мелочей этих было великое множество. Вот что говорилось в одном из руководств по этикету: 'Гораздо легче объяснить, что такое дурные манеры, чем определить сущность хороших. Для каждого пола и возраста есть свои оттенки:
Мужчина никогда, ни под каким видом не должен в разговоре запускать руку в карман брюк.
В присутствии женщин мужчина не должен садиться верхом на стул. Ни девушка, ни молодая женщина не должны разваливаться на кушетке перед мужчиной.
Молодой человек и молодая девушка не должны разваливаться в кресле, ни опираться локтями о стол; в особенности неприлично это во время еды.
Мужчина не должен разговаривать ни с женщиной, ни с уважаемым им мужчиной, имея в зубах сигару или со шляпой на голове.
Дурной манерой считается напевать на улице или в комнате, так же, как стучать пальцами по столу и вообще производить какой бы то ни было шум.
Шептанье, подавленный или слишком громкий смех также не приняты в хорошем обществе.
Ни женщина, ни мужчина не должны сидеть, положив нога на ногу. Пожилая женщина может дозволить себе несколько большую свободу в манерах, которые, однако, должны оставаться вполне сдержанными'.
Здороваясь, следовало целовать руку даме, но ни в коем случае не девушке и т. д. и т. п.
Многого просто нельзя было предусмотреть, и воспитанный человек сам по наитию угадывал, что именно нужно делать в той или иной ситуации.
Светская муштровка должна была до известной степени сделать детей одинаковыми, подавить чрезмерные проявления индивидуальности и 'естественности', подогнать под довольно строгий поведенческий шаблон, и вследствие такой подгонки самым главным в воспитании считалось противодействие 'упрямству' и 'строптивости' детей, причем с самого раннего возраста. Даже рев двухлетнего ребенка вызывал у старших реплику: 'Смотри, душа моя, у нее страшный характер. Если не сломишь теперь, потом много будет тебе горя'.
Во многих случаях воспитатели просто считали за благо каждый раз поступать вопреки желанию детей. Жесткий контроль и принуждение воспринимались как норма.
Д. Г. Григорович, полуфранцуз по крови, и бабушка, и мать которого были в прошлом гувернантками, получил, можно сказать, двойную дозу гувернерского воспитания. 'Я терпеть не мог молоко, — рассказывал он, — меня заставляли его пить под предлогом, что чай сушит грудь, кофе не принято давать детям и, кроме того, надо стараться подавлять первые порывы воли, которые сначала ничего больше, как капризы, причуды, но при потачке могут развиться в неукротимое своеволие. Меня насильно заставляли есть сырую морковь, в уверенности, что она очищает кровь, и т. д. Когда я от чего-нибудь упорно отказывался и начинал плакать, меня немедленно ставили в угол и для большего назидания надевали на голову бумажный колпак с большими ушами. Все это, конечно, делалось с благими намерениями'.
Хорошо воспитанный ребенок не должен был капризничать, но должен был беспрекословно подчиняться. Как замечал князь Е. С. Трубецкой: 'Эта дисциплина, вошедшая в плоть и кровь, облегчила и облегчает еще многое в жизни. Но все же эта необходимая и разумная дисциплина не может не давить иногда на ребенка, особенно с живым характером'.
Многие современники резко отзывались об этой педагогической системе, считая, что она подавляет врожденные, даже положительные, черты характера. Так, А. П. Керн писала: 'Любовь среды, окружающей детство, благотворно действует на все существо человека, и если вдобавок, по счастливой случайности, не повредят сердца, то выйдет существо, презирающее все гадкое и грязное, не способное ни на что низкое и отвратительное, не понимающее подкупности и мелкого расчета. Дайте только характер твердый и правила укрепите; но, к несчастию, пока все или почти все родители и воспитатели на это-то и хромают; они почти сознательно готовы убивать, уничтожать до корня все, что обещает выработаться в характер самостоятельный в их детях. Им нужна больше всего покорность и слепое послушание, а не разумно
