ДНЕВНИКИ

сделал, не поговорил), и потому в промежутках – даже длинных – между этими 'делами' бросаешься в какую-то нирвану, и прежде всего в чтение…

Все-таки – для памяти – запишу (записываю только то, что, по-моему, ложится на душу светом и благодарностью).

Два дня с Л. в Палм-Спрингс (29-30 марта). Удивленье, восхищенье цветущей (буквально!) пустыней.

Week-end затем в Калифорнии.

Прошлая суббота – в Вашингтоне, где все расцветает! 150-летие со дня рожденья Толстого, симпозиум в George Washington University.

Чтенье, в связи с Толстым, сборника статей 1912 года 'О религии Льва Толстого' (Булгаков, Бердяев, Эрн и т.д.). Замечательно. Пожалуй, лучше не скажешь. Удивительно, однако, что сказанное и доказанное не действуют. Разго-

1 весть, проповедь (англ.).

2 Клод Мориак 'Введение в чистику ада'; А.Гийемэн 'Задняя мысль Жореса'; Сиоран 'Утопия и история' (фр.).

423

воры, обсуждения опять начинаются с азов. Внучка Толстого Вера Ильинична, крайне обиженная моим докладом: 'Ведь он же проповедовал добро, верил в Бога, любил… а Вы…' Все просто: чудный, добрый старик, которого не понял 'гадкий' Синод.

Горести [оо.] Вани [Ткачука] в Монреале, Алеши [Виноградова] – на 71-й улице, Лени [Кишковского] – в Sea Cliff. Всюду то же самое: животная, иррациональная ненависть русских не только, скажем, к английскому языку, к одному слову по-английски, но буквально к самому факту, что их куда-то зовут, к чему-то призывают, просят осознать… Эта жуткая, демоническая самовлюбленность. Отрицание всякого рассуждения, логоса, анализа.

Дима Григорьев, в Вашингтоне, рассказывает о России, куда он часто ездит. То же самое, животный национализм, животный антисемитизм. Всегда – мы, наше … Или же уж тогда – хула и самооплевание. Но вот и каемся мы 'лучше всех'. 'Духовное возрождение', 'очищенье страданием' и т.д. А на деле то, что ползет 'оттуда', – непомерно жутко. И иногда, признаюсь, слушая рассказы Вани, Алеши, Лени об их 'приходских собраниях', о воплях вроде: 'Там, где дело касается национализма, касается нашей русскости, кончаются любовь и терпение…' (verbatim), хочется проститься со всем этим 'вечным расставанием'.

'А вы терпеньем, любовью, постепенно' (советы владык Ване, Алеше, Лене)

И никакой охоты со всем этим бороться (в 'Новом русском слове'?!). Охота подальше уйти. И, мне кажется, не от малодушия, а от сознания невозможности – на этом уровне – даже намекнуть на то, 'во имя чего' стоило бы бороться. Намекнуть на тайную, никогда не шумную радость , на тайную, никогда не показную красоту , на смирение , никогда не самовосхваляющее себя, добро . 'Приидите ко Мне… и Аз упокою вы…'1 . Как это совместить с безостановочно громыхающим: 'Мы заявляем, мы требуем, мы протестуем…'

И как результат – слабость, лень, распущенность (во мне) и потому сознанье, что не мне говорить… Что-то 'чеховское'. Просто какой-то испуг перед 'активизмом' (молодых в семинарии), от их жажды 'пастырствовать', 'руководить'. У меня всегда чувство, что все это не нужно. Ибо если увидит человек то, что я называю радостью , или, проще, хоть чуть-чуть полюбит Христа (придет к Нему), то все это действительно ему уже не нужно. Если же нет – то все это ему и не поможет. Все начинается с чуда, не с разговоров Усталость от той возни , в которую превратилась Церковь, от отсутствия в ней воздуха, тишины, ритма, всего того, что есть в Евангелии. Может быть, именно поэтому я так люблю пустую церковь , когда она говорит самим своим молчаньем. Люблю ее 'до' службы и 'после' службы. Люблю все то, что людям кажется промежуточным (идти солнечным утром на работу, посмотреть на закат, 'посидеть спокойно'…) и потому неважным, но которое одно, мне кажется, и есть та щель, через которую светит таинственный луч. Только в эти промежутки и чувствую себя живым, обращенным к Богу, только в них биение 'совсем иного бытия'2 … Чувствовал это особенно сильно на днях, стоя в га-

1 Мф.11:28.

2 Из стихотворения В.Ходасевича 'Ни жить, ни петь почти не стоит…'.

424

раже (мне чинили шину) и 'созерцая' людей, которые, озаренные закатом, шли домой с работы с покупками в руках. Или еще раньше: мать с двумя мальчиками на Пятой авеню, все трое бедно, но 'празднично' одетые. Вывезла показать им Нью-Йорк. Почему это так на меня действует, что мне, самому несентиментальному и равнодушному (Л. dixit1 ) человеку, хочется плакать? Почему я так твердо знаю, что тут я прикасаюсь к 'последнему', к тому, о чем – вся радость, вся вера и обо что разбиваются все проблемы!

Вторник, 11 апреля 1978

Семь часов вечера. Пишу после убийственно суетного дня в семинарии и перед – из последних сил – двухчасовой лекцией. 'Проблемы', 'ссоры' – и все в нашей маленькой, якобы христианской community2 . Что всего сильнее в человеке? Замечаю это только сейчас, почти на старости, а так просто: самоутверждение, вот по Бобчинскому и Добчинскому: 'Скажите, дескать, что есть Бобчинский…' А между 'самоутвержденьями' – услада великопостных служб с 'поклонами'…

Среда, 12 апреля 1978

Начинаю писать, думаю о Варшавском. О 'литературных влияниях' и сравнениях. Влияние: два имени сразу же приходят на ум – Толстой и Пруст. От Толстого: нравственная забота о правдивости, 'интроспекция'. От Пруста: острое чувство времени, поиски его 'воскресения'. Сравнение: Набоков. У Набокова литература – это как бы защита от пустоты, 'наполняющей' мир и грозящей, нарастающей, наползающей отовсюду. Так что есть по-настоящему только то, что создает перо, хотя больше всего являет оно ту пустоту, на фоне которой создается, 'есть' создаваемое пером. Кроме этой ослепительно отвлеченной точки , на которую направлено творческое fiat1 писателя, ничего нет, 'безвоздушное пространство'. И созидание потому только подчеркивает, усиливает пустоту… У Толстого (и Варшавского) – наоборот. Все описываемое, творимое, напротив, проявляет – хотя бы и в одной точке – жизнь, мир . Набоков 'подчеркивает' пустоту. Толстой – в одной 'точке' всегда являет связанность всего жизнью…

Толстой, Пруст: творить можно потому, что все ест ь.

Набоков: творить можно потому, что ничего нет.

Там – любованье, тут – в конце концов – клевета.

Варшавский – это Толстой, 'воспринявший' Достоевского (его 'вертикаль') и Пруста (его 'время', не космическое, как у Толстого, а антикосмическое, ибо – опыт умирания).

Тема – у Варшавского – рассеянности . Рассеянность – в 'мире сем' – это ощущение другого присутствия, от занятости этим присутствием, от ожидания , что оно 'прольется' в реальность.

1 утверждает (лат.).

2 общине (англ.).

3 усилие (лат.).

425

У Варшавского – 'аристократизм' демократии (отождествляемой псевдоаристократами с 'плебейством' и потому 'лижущими задницу' у любого диктатора). Варшавский –