'рыцарь демократии', потому что для него она прежде всего утверждение личности . По Варшавскому – демократия совсем не однозначна с верой в 'народ', не есть продукт 'народничества'. Она, напротив, от веры в дух и личность. 'Формальные свободы' имеют смысл, как и их защита, только при вере в личность. Именно 'коллективу' и 'соборным личностям' они и не нужны.
Понедельник, 17 апреля 1978
В пятницу вечером – Похвала Богородицы. В субботу – службы, а между службами ежегодный кошмар: налоги… Вчера после Литургии проехались с Л. в Wappingers Falls [к Ане]. Завтракали по дороге в каком-то family restaurant1 . Пожилые пары. Воскресная тишина. За окном – весной светящиеся холмы, деревья. Всегдашняя радость от прикосновения к самой жизни. Может быть, усиленная тем, что в субботу провел некоторое время со студентами других православных семинарий – греческой, украинской, тихоновской. Эти подрясники, бороды, поклоны, вся эта игра в религию чем дальше, тем больше меня отвращают. Подделка, фальшь, да еще пронизанные страхом, неуверенностью… Бедные мальчики. Не в том трагедия христианства, что Христос проповедовал Царство Божие, а явилась Церковь, нет – ибо она для того и 'явилась', чтобы возвещать и являть Царство Божие 'дондеже приидет', а в том, что она стала самоцелью, перестала быть 'явлением', то есть оторвалась от Царства Божия, и сакральность ее перестала быть эсхатологической. Спорят о 'штепселях' и 'подводке', 'проводах', но не о том свете, для которого они только и существуют…
Перечел в эти дни 'Жизнь Тургенева' Б.Зайцева. Неискоренимая любовь к XIX веку, как русскому, так и западному. Это эпоха, мне кажется, когда, с одной стороны, в первый раз забрезжил опыт, идея, желанье полноты (плод христианства) и когда, с другой стороны, полнота эта стала трещать по всем швам и распадаться. Наш век живет уже отказом от полноты, бегством каждого в свое – маленькое, ограниченное и потому 'негативное', живет, иными словами, редукциями.
Пафос нашей эпохи – борьба со злом – при полном отсутствии идеи или видения того добра , во имя которого борьба эта ведется. Борьба, таким образом, становится самоцелью. А борьба как самоцель неизбежно сама становится злом. Мир полон злых борцов со злом! И какая же это дьявольская карикатура. Неверующие – Тургенев, Чехов – еще знали добро , его свет и силу. Теперь даже верующие, и, может быть, больше всего именно верующие, знают только зло . И не понимают, что террористы всех мастей, о которых каждый день пишут газеты, – это продукт вот такой именно веры, это от провозглашения борьбы – целью и содержанием жизни, от полного отсутствия сколько бы убедительного опыта добра. Террористы с этой точки
1 семейном ресторане (англ.).
426
зрения последовательны. Если все зло , то все и нужно разрушить… Допрыгались.
Пишу это (восемь часов утра), а за окном масса маленьких чистеньких, светловолосых детей идут в школу. В каком мире им придется жить? Если бы еще их заставляли читать Тургенева и Чехова. Но нет, восторженные монахини научат их 'бороться со злом' и укажут врага, которого нужно ненавидеть. Но никто не приобщит их к знанию добра , не даст услышать 'звуков небес' лермонтовского Ангела. Того звука, про который Лермонтов сказал, что он 'остался без слов, но живой'. Звук, который один, в сущности, и дает 'глубину' нашим 'классикам'…
Четверг, 20 апреля 1978
Неожиданная, уже почти непривычная тишина и одиночество в нью- йоркской квартире… Во вторник вечером поездка в Bethlehem, Pa. Лекция, очень уютный вечер в семье профессора, у которого я ночую. А вместе с тем все разговоры вскрывают глубочайший 'malaise'1 школы, университетов как таковых. Точно перестало быть ясным, для чего они существуют, в чем их цель. Школа была, должна быть, с одной стороны, – включением новых поколений в живое преемство культуры , а с другой, конечно, и одновременно и включением их в свободу, в критическое искание истины. Но, мне кажется, именно этих двух функций теперешняя школа и не выполняет. Она перестала быть 'бескорыстной' – бескорыстным вхождением в культуру, бескорыстным исканием истины. В ней все подчинено либо профессии, к которой она якобы готовит, либо же идеологии, которую она насаждает. Она требует очень мало знания и вместе с тем – со стороны студента – постоянного обсуждения того, чего он не знает. Небольшое знание, увенчанное дипломами, делает его претенциозным, обсуждение – самоуверенным, а увлечения и разочарования его неглубокими и фрагментированными. Школа без измерения глубины, готовящая людей, которые убеждены, что они могут взяться за что угодно.
Ужин вчера у Штейнов с милейшим Наумом Коржавиным. Опять раскаленная атмосфера горячих споров, обсуждение 'Континента', Синявского и т.д. Слушая их, а до того читая 'Русскую мысль', все больше убеждаюсь в 'разнородности' России, к которым обращены – 'первая' и 'третья' эмиграции, а поэтому и в их чуждости друг другу. 'Первая' эмиграция как будто ничего другого не делала, как помнила Россию. А вот 'к расчету стройся' выходит, что это совсем не та Россия, к которой обращена 'третья'. И тут ничего не поделать, если только не перерасти всего лишь 'обращенности' или 'памяти', не отойти от своей России ради более глубокого спора, отнесения ее к тому, что выше, важнее, глубже всякой 'России' и даже всех их вместе. Этого, однако, никто не хочет, ибо каждый в своей России и видит 'абсолют'. Пока люди считают, что можно и должно служить России или Украине или вообще чему угодно в мире сем, они все равно служат идолам, и служенье это – тупик…
1 'недуг' (фр.).
427
Великий понедельник, 24 апреля 1978
Лазарева суббота. Вербное воскресенье. Подъем, радость, чувство прикосновения, причастия к 'единому на потребу'. И, как особая милость, совсем исключительная лучезарность, солнечность, легкость этих двух дней, цветущих деревьев, пасхально радостных желтых форситий… В субботу после Литургии ездили на кладбище. Лазарева суббота – это больше чем какой-либо другой день, больше чем Пасха, – день для кладбища, потому что это день 'общего воскресения уверения …'. Вчера, между службами, весь день дома (хотя и с прогулкой вдоль Bronx River). Писал о Варшавском, как всегда, мучительно 'рожая' тон, звучанье, ту невыразимую 'суть', 'выражением невыразимости' которой должна эта статья, или хотя бы я так надеюсь, быть… Вечером первая Страстная утреня. Единственное, что мешает 'отдаться', – это чувство ответственности за все мелочи… В эти дни хочется полной безбытности или хотя бы облегчения груза жизни, а вот это-то и невозможно. Понимаю нутром чеховского архиерея, ставшего в предсмертном сне опять Павлушей, свободным ребенком. Но, конечно, соблазн этот не христианский – ибо настоящее христианство состояло бы в 'одухотворении' груза, а не в раздраженном желании бегства от него…
Много исповедей в эти дни. Почему люди так неудержимо, так почти систематически, хотя почти всегда подсознательно, портят жизнь друг другу ! Между тем это именно так, это – суть 'зла', и это так потому, должно быть, что 'порча' эта есть изнанка той любви, для которой создан человек. Именно потому, что он создан для любви , человек, выпадая из нее, продолжает быть 'связанным' этой неразрушимой связью, только теперь уже не с ближними, а с врагами . Сущность падшего мира: вражда всех ко всем, питаемая жаждой, неизбывностью любви, обреченностью человека на любовь.
Великий вторник, 25 апреля 1978
Пишу это, 'отлынивая' от горы неотвеченных писем, на которые решил ответить, да вот – все никак не могу начать. Поехал для этого в семинарию. Не дали: два часа телефонов, разговоров, бесконечных 'можно к вам зайти на минуту?'… Перелистал, ища в столе эту тетрадку, записи 1974 и следующих годов. Все те же жалобы на заедающую, уничтожающую меня жизнь, суету. Но это действительно страшное бремя моей жизни, и не знаю – как от него освободиться и нужно ли?..
Все эти дни тяжесть от исповедей, от невольного прикосновения к маленьким, но нудным 'драмам', которыми, увы, изобилует семинарская жизнь. Есть, действительно есть в
