ДНЕВНИКИ

длинных с ним разговоров, продолжаю думать о 'поляризации' среди диссидентов: о ненависти Синявских к Солженицыну (и vice versa) и т.д. Гинзбург 'солженицынец', но хочет остаться в дружбе и мире и с Синявскими. 'Моя формула, – говорит он, – это: Солженицын ужасен, но он прав…' В связи с этим читал сегодня утром три номера журнала Синявского 'Синтаксис' (купленные мною еще в мае, в Париже, но скорее просмотренные, чем прочитанные). И вот вывод: я не могу до конца принять ни одной из сторон и в их стопроцентном отвержении одна другой вижу ужасающую ошибку. Вот опять – поляризация русского сознания, это несчастное 'или-или'. Солженицын и вслед за ним Гинзбург хотят , чтобы было так, как они 'переживают'. Хотят существования, несмотря на все, на всю тьму, – неразложимой, невинной России, к которой можно , а потому и нужн о вернуться. Если ее нет, если всего лишь усомниться в том, что она есть, – падает, без остатка рушится все их видение, но также и вся их работа . Поэтому они (но главное, конечно, Солженицын) должны отвергать таких людей, как Синявский или Амальрик и т.д., отвергать их право на любовь к России. А они ее любят , и их оскорбляет, да и бесит, это отрицание у них любви: любви, направленной не на какую-то нетленную, почти трансцендентную 'сущность' России, а на Россию 'эмпирическую', на родину ('да, и такой, моя Россия…'4 ). В замысле я мог бы принять обе установки. Но на практике Солженицын во имя 'своей' России выкидывает из нее половину ее исторической плоти (Петербург, XIX век, Пастернака и т.д.), предпочитает ей, в качестве идеала, – Аввакума и раскольников, а 'Синявские' все-таки как-никак презирают всякую ее 'плоть', остаются безнадежными 'культурными элитистами'. Разговор между ними невозможен не из-за аргументов или идей, а из-за тональности , присущей каждой установке. Солженицыну невыносим утонченный, культурный

1 Мф.17:17.

2 Из стихотворения М.Лермонтова 'Выхожу один я на дорогу…'.

3 Из стихотворения М.Лермонтова 'Когда волнуется желтеющая нива…'.

4 Из стихотворения А.Блока 'Грешить бесстыдно, непробудно…': 'Да, и такой, моя Россия, / Ты всех краев дороже мне'.

473

'говорок' Синявского, его 'культурность', ибо не 'культуру' любит он в России, а что-то совсем другое. Какую-то присущую ей 'правду', определить которую он, в сущности, не способен, во всяком случае в категориях отвлеченных, в мысли, но по отношению к которой всякая 'культура', особенно же русская, кажется ему мелкотравчатой. В своей 'антикультурности' он, конечно, толстовец. Синявскому же ненавистна всякая 'утробность' и из нее рождающиеся утопизм, максимализм, преувеличение. В истории, на земле возможно только культурное 'возделывание', но не 'преображение' земли в небо. Условие культуры – свобода, терпимость, принципиальный 'плюрализм', моральная чистоплотность, 'уважение к личности'.

Понедельник, 24 сентября 1979

Увидеть правду о прошлом можно действительно только 'в Боге'. А если этого нет, хотя бы в желании, в расположении сердца, в смирении перед Правдой, каждый, во-первых, видит это прошлое в свете своего 'сокровища сердца', а во-вторых – путем 'прошлого' навязывает всем свое 'настоящее'.

Кто в русской истории видел и говорил правду о России? Пожалуй, Пушкин, а все остальные, включая даже Достоевского, только 'отчасти', только до тех пор, пока не овладевала ими слепота страсти, требующей из России сделать либо идола, либо чудовище.

Нужно 'пророчество' (любовь, смирение и ненависть к идолам). Однако пророчество не помогло (!) еврейству, хотя составляет и составляло органическую его часть.

'И на строгий твой рай силы сердцу подай'1.

Пятница, 28 сентября 1979

В среду в Вашингтоне – на Сахаровских слушаниях. Своего рода hit parade2 : налицо все диссидентские ведетты – Гинзбург, Буковский, Амальрик, Синявский, Григоренко, Ходорович, Чалидзе, Литвинов, belle-fille3 Сахарова и великое множество категории 'dii minores'4 . Атмосфера праздника: поцелуи, объятия, здоровый хаос. Для каждого нового – медовый месяц, для многих – уже печальный опыт превращения из 'звезды' в назойливого 'приставалу', до которого Западу в целом и больной Америке, в сущности, нет дела, ибо своих печалей вполне достаточно. И все-таки думаю, что, если бы создали они одну группу, выступали бы единым фронтом, что-то было бы возможно. Но они безнадежные индивидуалисты. Их солидарность – очень-очень подлинная – действует только в атмосфере и реальности преследований. На свободе – chacun pour soi5.

Перечитываю (в связи с курсом) книгу Синявского о Гоголе. То же впечатление: лучшая о нем написанная.

1 Из стихотворения Е.Баратынского 'Молитва'.

2 хит-парад (англ.).

3 невестка (фр.).

4 'младшие боги' (лат.).

5 каждый за себя (фр.).

474

Звонок на днях от Иваска. 'Может быть, это нехорошо – так говорить, но мне кажется, что Варшавский жил только для Вашего некролога…' – 'Однако, – говорю я ему, – и некролога ведь не было бы, не живи Варшавский и не будь тем, чем он был…'

Чтение газет. Я говорю Тому [Хопко]: их надо читать, чтобы каждый день узнавать, что христианство есть религия спасения …

Воскресенье, 30 сентября 1979

На епархиальном собрании Питсбургской епархии. Вчера говорил на банкете. Чудная вечерня. Масса молодежи. Сплошь молодое духовенство – насчитал до двадцати 'своих'. Вспоминаю свой первый приезд в Питсбург – в феврале 1952 года. Какая огромная разница!

Понедельник, 1 октября 1979

Покров. За ранней Литургией проповедовал об отвержении нашим миром, современным человеком – страдания. Символ нашей эпохи – pain killer1 . Все направлено на то, чтобы 'не страдать'. Поэтому и религию воспринимают как pain killer. Отличие этого, поистине демонического, подхода от того, что выражен, явлен в празднике Покрова, во всем образе Богоматери. Да, тут тоже – помоги , но со знанием глубины жизни и страдания как неизбывной судьбы человека в 'мире сем'. Стоять у Креста – одно, а 'пикетировать' Пилата было бы совсем другое.

Все еще под впечатлением поездки в Питсбург, вчерашней Литургии, общения с духовенством, несомненного и радостного опыта Церкви.

Чтение 'Гоголя' Синявского.

Стр. 165 о смехе:

'…если возможен на земле, влачащей в достаточной мере мнимое, злое существование, смех, исполненный святости и благодарности к Богу за дарованное счастье , смеясь, к нему воспарять, – то я осмелюсь сослаться прежде всего на смех 'Ревизора'. Этот смех, как молитва, воодушевлен добром и любовью уже не только к жалким козявкам, копошащимся где-то на сцене, но к чему-то более истинному, чем Городничий, Добчинский, Бобчинский… Разве это действительность? Мимо, мимо!

Как-то так получилось, что смех в религиозном значении потерялся и не звучит уже в мире…'

Да, смех – любовь, смех – благодарность. Но потому и обличение. Сравни,