Не знаю, настолько ли он помог другим; не знаю и того, что бы я без него делал. Случилось так, что я не очень умен, мне трудно что-нибудь придумать, но дайте мне Бартлетта — и, пожалуйста!
Понять не могу, как это ему удается. Хорошенькое дело, 3 000 000 цитат (если не больше)! Как он начал, понять легко. Так и вижу — ходит, бродит, насвистывает, а мать кричит из окна:
— Джонни, ну что ты слоняешься? Неужели нечего делать?
— Делать? — удивляется Бартлет (р. 1820, Плимут, Масс.)
— Ну, поработай в саду.
— Еще чего!
— Покружи волчок.
— А зачем?
— Тогда составь словарь крылатых слов, цитат и выражений.
Лицо его осветилось. Он, можно сказать, ожил.
— Мать, — сказал он, — ты права. Всякие эти «Быть или не быть», да? Бегу! Начинаю! Где бумага? Карандашика нет?
Что ж, прекрасно. А что потом? Не поверю, что он знал все на память и мог сказать с ходу, что изрек Альд Мануций в 1472 г., а Нарсис Ашилль, граф де Сальванди — в 1797. Наверное, расспрашивал.
— Ничего хорошенького не слыхали? — припирал он к стене собеседника.
— Вот Шекспир…
— Шекспира у меня хватает.
— А как вам Плиний Младший?
— Это еще кто такой? Что ж, валяйте,
— Плиний заметил: «То, что влечет нас в море или на сушу, легко перепутать, если смотришь вблизи».
— Ну, знаете! Собеседник цепенеет.
— Если это сгодилось Плинию Младшему, то уж пучеглазому трутню из Плимута, 1820…
— Ну, ладно, зачем горячиться? А Старший у вас есть?
— Тот сказал: «Все можно смягчить маслом оливы».
— Как, как?
— Маслом оливы. Смягчить.
— А сардинку? — парирует Бартлет. — Ладно, чего там, запишу, хотя чушь какая-то.
Так он и творил. Сперва в словаре было 225 с, а в последнем издании — 1254, не говоря о 577 с. указателя. Конечно, общество получилось смешанное, как в Консервативном Клубе, который снизил планку, чтобы набрать побольше народу.
Раньше вы не могли попасть к Бартлету, если вы — не Ричард Бэтел, лорд Уэсбери (1800–1873) или кто-нибудь в этом духе, а теперь просто не знаешь, с кем встретишься. Гавриил Романович Державин (1743–1816) часто говорит Алексису Шарлю Анри де Токвилю (1805–1859), что он совсем извелся.
— Видит Бог, я не чванлив, — сетует он, — но когда рядом с тобой этот Вудхауз или автор книги «Сорви банк в Монте-Карло»… Нет, не могу!
Алексис Шарль Анри разделяет его чувства. «Куда катится мир?» — вздыхают они.
Но мы тебя любим, Бартлет, несмотря ни на что. Где бы я был без твоей безотказной опеки, помощи, любви? Ну, братцы, взяли:
Печально глядя на отель «Герцог», я с ужасом заметил, что за 47 лет нашего знакомства он превратился в шикарное место, где можно что ни вечер плясать маримбу. В 1909 году там ютились бедные писатели, не склонные к танцам. За неделю, включая еду, мы платили столько, сколько теперь даем на чай (ладно, ладно, два раза) и еще спасибо, что с нас не брали больше, а то я прогорел бы за первый же месяц.
Дело в том, что я обнаружил неприятное обстоятельство: диалог мне давался, юмор — тоже (на мой взгляд), а вот объем — ни в какую. После многообещающего начала я становился в тупик. Если бы не цены, дай им Бог здоровья, я бы умер с голоду.
Где-то я писал (да, в «Задохнуться можно»), что английские отцы города, то есть сельского местечка, стремятся обеспечить кабачком каждого жителя. Так обстояло дело и в Нью-Йорке, если заменить кабачок журналом — по грошовому листку на читателя. Благодаря им, я получал необходимые калории.
Не так уж много, замечу. Листки отличались суровостью. Спасибо, если дадут 50 д. за рассказ. Но, все-таки, 50 — там, 50 — здесь, и тянешь, платишь в отеле, а то и закусишь в приличном заведении. Мало того, через год открылся журнал «Ярмарка тщеславия», и меня взяли туда театральным критиком.
Тут я краснею. Мне известно, какой ранг занимают эти критики. Никто их не любит, и правильно делает, ибо они ночные твари. Видел кто-нибудь днем театрального критика? Сомневаюсь. Они — как тать в нощи, а что в этом хорошего? Ни-че-го.
Словом, получая 50 там, 50 — сям, да еще гонорар в «Ярмарке», я жил неплохо.
Но доволен я не был. Я жаждал славы и обманул бы ваших читателей, Уинклер, если бы сказал, что не ропщу. Роптал как миленький. Сами знаете, спросишь себя, к чему все это, спросишь — а ответа нет.
И вдруг я понял, в чем дело. Озарение пришло, когда я ел сандвич с ветчиной (и корнишоном). Ел, и вдруг догадался: имя — не то!
Эти самые имена очень важны в искусстве. Ужас, как важны. Представьте себе актера по имени Энджел Роз. Он мается и страдает, пока не услышит от менеджера:
— Надо бы имя изменить. Сейчас в моде
— Р-ричард Кольт не подойдет?
— Неплохо…
— Или Бр-р-юс Маузер?
— Еще лучше. Да. В самый раз. Однако через неделю звонит агент.
— Маузер-р-р у телефона, — отвечает актер.
— Э? Нет, не то. Мода изменилась. Нужна не сила, а
— То есть как?
— Ну, скажем, Линкольн. Вот, Линкольн Франклин! А?
— Нет, лучше Вашингтон.
— А еще можно…
— Сказано, Вашингтон!
Линкольн Вашингтон благоденствует с неделю, и снова слышит звонок:
— Пардон, — говорит агент, — мода, мода. Теперь пошла география. К примеру, Рамон Бильбао.
Так Энджел становится Рамоном, и все идет хорошо. Правда, через месяц-другой в моду входят имена попроще, скажем — Гарри Смит или Томас Уильяме, и наш актер становится Диком Брауном. Но тут опять вступает агент.
— Понимаете, — говорит он, — нужно что-нибудь
— Какое?
— По-э-тич-ное.
— Энджел Роз не подойдет?
